В предисловии к этой книге я указываю, что материалом, дополнительным к археологическому, в Карелии являются рисунки на скалах (петроглифы) и карельские песни (руны). О практическом значении первых читатель убедился по предыдущим глазам, поэтому эти страницы посвящаются устному творчеству.
Песни, которые карелы и теперь поют на своем родном языке, систематически начали собирать свыше ста лет назад, а первые упоминания лет пятьсот назад.
Невежественные чиновники, под опеку которых был отдан карельский народ, не обращали внимания даже на русские былины. Администрация жила обособленно от народа и была совершенно чужда радостям и горю населения. В 30-х годах прошлого столетия, страдая от гнета великодержавного шовинизма, в Финляндии стала развиваться борьба за свою самостоятельность и началась, так называемая, эпоха национального возрождения. Одним из ее проявлений была организация в 1831 г. Финского Литературного общества.
Элиас Ленрот — один из виднейших деятелей этого движения— с 1827 г. начал путешествия по территории северной Карелии (вначале — в современном районе Калевалы). В 1835 г. он издал сборник «Кантеле», составленный из народных песен. В 1849 г. были изданы народные песни, в основном записанные от карел территории Карело-Финской Республики, под названием «Финская народная эпопея — Калевала».
Надо отметить что Ленрот производил совершенно недопустимые в науке! действия. Систематизируя свои записи, при попытках создать единую фабулу, он отсекал части от одних рун, приставлял их к другим, вводил в текст записей посторонние части песен для большей связанности сам присочинял не только отдельные строфы, но даже целые куски. Так последняя (50-я) руна почти вся написана самим собирателем. Все-таки, несмотря на все ухищрения, составителя, не получилось единого целого, что отмечает переводчик на русский язык Л. Вельский.
Что же можно сказать о карельских рунах, собранных, на пример, в сборнике «Калевала»? Внимательное изучение этого сборника позволяет сделать следующие выводы:
1. Руны, включенные в сборник «Калевалы», возникли вне зависимости от феодализма и не были им переработаны.
2. Эти руны были народным эпосом. Они отнюдь не «зародились при дворах коннунгов и не были эпосом господствующего класса феодализма.
3. Руны возникали в разное время. В сборнике «Калевалы» легко можно различить по крайней мере шесть циклов (неудачные сватовства Вейнемейнена, женитьба Ильмаринена, руны о Лемминкейнене, руны о Куллерво, руны о Сампо и, наконец, цикл свадебных песен, а также преданий о создании мира, похищений солнца и т. д.). Все эти циклы возникали неодновременно и независимо друг от друга.
4. Руны возникали не в одном узко ограниченном месте. Отсюда и множественность имен будто бы одного и того же героя (Вейнемейнен, он же — сын Калевы, сын Осмо, он же — Сувантолайнен, Увантолайнен; Лемминкейнен имеет синонимы: Ахти Каукомиэли, Кауколайнен, Ветрикке, Вейтикка и т. д.). «Имя Куллерво, — пишет Ленрот, — в рассказе о податях заменяется именами Галретуйнен, Тууринкинен, Лемминкейнен или старшего сына Вейно». Отсюда — путаница имен. «То, что один поет про Вейнемейнена,— пишет далее Ленрот, — другой поет про Ильмаринена. Что у одного поется о Лемминкейнен, то у другого поется о Куллерво или Юхагайнене».
Отражая бытовые моменты, непосредственно касающиеся интересов всего населения, — добывание мужской молодежью из чужого племени жен для обзаведения семьей, свадебные песни, — руны, безусловно были распространены повсеместно, так как очень часто имеют утилитарно-хозяйственное значение (пастушеские заговоры, заговоры скота от гибели и т. д.).
5. Записи XIX века дают нам циклы контаминированных рун. Сказания о чудесном Сампо, насыщающим людей, об его исчезновении смешиваются с преданиями об обмене людей на предметы (девушку — на Сампо, пленника-раба — на железные изделия), сказание о сватовствах и «умыкании», предания о походе одного племени на другое, — все это различные по сюжету мотивы, к моменту записи оказались или распавшимися на самостоятельные части или слившимися с чужеродными сюжетами им.
6. Очень слабо ощущаемая струя христианства проникла в руны таким же образом, как элементы православия вошли в дохристианские заговоры славян. Кроме того, церковные мотивы частично написаны самим Ленротом.
7. Чрезвычайно сильная консервация форм общественного развития народов севера не дает возможности точной датировки времени возникновения рун, известных по сборнику «Калевалы».
Сборник «Калевала» содержит 50 рун. Хорошим показателем, что это отнюдь не «эпопея», является то, что невозможно коротко передать содержание всего сборника и приходится делать пересказ одной руны за другой.
Сделав такую попытку, можно сказать, что большинство рун имеет завершенную фабулу и логически не связано с последуюшей песней. Прав был переводчик на русский язык JI. Бельский, когда он на титульном листе заменил слово «эпопея» более правильным «эпос».
Если затруднительно дать связный пересказ одной песни за другой, так как они чаще всего ничем не связаны, кроме фразы вроде «Скажем мы теперь про Ахти» (этим вводится в действие новый герой, точнее — новый цикл о Лемминкейнене), то передача общего содержания сборника возможна в следующих словах.
Мудрый певец Вейнемейнен, рожденный от дочери воздуха и ветра, и брат его кузнец Ильмаринен по очереди сватаются. Первое сватовство певца к лопарке Айно оканчивается ее гибелью вс время купания в море. Певец попадает к хозяйке Похьолы (страны холода), но та согласна отдать дочь за чудодейственную мельницу Сампо. Вейнемейнен едет домой, чтобы послать брата выковать эту мельницу, Встречает на обратном пути деву воздуха, опять сватается (!), далее вмешивается мотив о происхождении железа и исцелении от раны. Вейнемейнен возвращается домой и хитростью отправляет брата ковать Сампо, но девушка не идет за него замуж, и раздосадованный Ильмаринен возвращается обратно.
Вклинивается пять песен о Лемминкейнене и его неудачном сватовстве к дочери хозяйки Похьолы.
Вновь начинается рассказ о Вейнемейнене и его брате. Две руны повествуют о магических заклинаниях сделать лодку, чтобы ехать свататься в Похьолу. Вейнемейнен и Ильмаринен стараются перегнать друг друга. Дочь хозяйки отказывает старому Вейнемейнену и принимает сватовство Ильмаринена. Тот успешно выполняет три испытания (похожих на испытания, данные Лемминкейнену). В шести рунах описывается свадьба и соответствующие ей моменты. Молодые уезжают на родину Ильмаринена.
Пять рун посвящены вновь Лемминкейнену, которого обошли приглашением на свадьбу. Обиженный, он убивает мужа хозяйки Похьолы, сам бежит от кровной мести, спасается на некоем острове, где ведет крайне легкомысленный образ жизни, затем возвращается на родину, находит мать и делает неудачную попытку отомстить хозяйке севера.
Начинается шесть рун о несчастном Куллерво, взятом в плен соседним родом, описание его страданий, его преступление (кровосмесительство) и самоубийство.
Вклиниваются семь рун, посвященных походу Вейнемейна и Ильмаринена для возвращения себе Сампо. Происходит бой между народом Похьолы и Калевы, во время которого чудодейственная мельница Сампо разбивается и тонет.
Лоухи (хозяйка Похьолы) мстит: посылает болезни, медведей, похищает небесные светила и огонь из домов Калевы. Три песни посвящены рассказу, как герои добывали обратно огонь и светила.
Последняя (50-я) руна — христианский мотив о непорочном зачатии и рождении младенца — будущего короля Карьялы. Вейнемейнен навсегда уплывает с родины. Эта руна в очень значительной степени, написана самим Ленротом.
Из пересказа видно, что мы имеем дело с разными циклами, характерными для доклассового общества. В песнях действуют сыны Калевы, которым приходится доставать жен из другого племени. Песня отчетливо показывает, что народ Похьолы живет одним племенем во главе с хозяйкой Лоухи (родовое общество). Герои Калевы уже не объединены совместной жизнью, — друг от друга отдельно живут братья Вейнемейнен и Ильмаринен. Леммин- кейнен живет одиноким островитянином и, кроме матери, не имеет другой родни. Все это — уже показатели разложения родового строя. На это же указывают походы одного рода на другой в цикле песен о несчастном Куллерво.
Таким образом, перед нами памятник народного творчества, и при) этом местный. Народ, передавая из поколения в поколение песню о своей жизни, сохранил яркие картины родового общества на севере. Учитывая, что карельские руны неотделимы от Карелии и отражают доклассовое общество, даю ряд отрывков. Выбрать их из 50-ти песен сборника «Калевалы» было очень трудно, так как каждая руна имеет свои качества свой интерес. Отобранные отрывки, кроме художественной ценности, дают конкретное представление о родовом строе и его разложении, положении молодой женщины, принятой в род мужа и, наконец, образныя описания магического заклинания.
Первый сюжет — кровная месть, Сын страны Калевы (родоначальника героев рун), островитянин Лемминкейнен, обойденный приглашением на свадебный пир, у хозяйки Похьолы (страны саамов — лопарей) является незванным на пиршество. После взаимных оскорблений, хозяин »и гость начинают борьбу колдовством. Хозяин пытается победить заклинаниями, но гость умело противопоставляет свою силу волшебства. Тогда хозяин Похьолы берется за оружие.
Руна 27
Вот они на двор выходят,
Там нашли коровью шкуру,
На дворе же растянули
И на шкуру встали оба.
Говорит островитянин:
«Ты послушай, сын Похьолы!
«Твой клинок ведь подлиннее,
Меч твой много пострашнее;
Так воспользуйся им раньше;
Чем простишься ты со светом,
Чем ты шею потеряешь,
Бей смелее, сын Похьолы!»
И ударил сын Похьолы,
Раз ударил и другой раз,
Третий раз еще ударил,
Но не мог попасть он верно,
Оцарапать тело Ахти,
Иль содрать кусочек кожи.
Говорит островитянин,
Молодец Каукомьели:
«Ну, теперь я попытаюсь,
Уж давно черед за мною».
Но хозяин на Похьоле
Уж не слушает слов Ахти,
Ударяет беспрерывно,
Целит в Кауко напрасно.
Бьет уж пламя из железа,
Из клинка огонь искрится,
Из меча в руках у Ахти Блеск от искр струится дальше, Изливается на шею Сыну сумрачной Похьолы.
И сказал Каукомьели:
«О, хозяин на Похьоле:
Как твоя сияет шея,
Точно утренняя зорька!»
Бросил взоры Похьоланец,
Сам хозяин на Похьоле,
Красноту он видеть хочет,
Смотрит собственную шею.
Тут ударил Лемминкейнен,
Быстро он клинком ударил,
И попал мечом он в мужа,
Бьет оружием железным.
И одним ударом сильным
С плеч он голову снимает,
С шеи череп отрывает,
Как со стержня режут репу,
Как со стебля режут колос,
Как плавник от рыбы режут.
Голова к земле упала,
На дворе упал там череп,
Как, сраженная стрелою,
С ветки падает тетерка.
Сто столбов там возвышались,
На дворе сто кольев было,
Сто голов на этих кольях,
И один лишь был не занят.
Взял веселый Лемминкейнен
Эту голову приподнял,
Насадил он этот череп
На конец столба пустого.
Ахти, тот островитянин,
Молодец Каукомьели,
Возвратился снова в избу,
Говорит слова такие:
«Принеси воды девчонка,
Чтобы с рук я мог отчистить
Кровь хозяина дрянного,
Кровь из раны злого мужа».
Злится старая Похьола,
Обозлилась, разбесилась,
Создала людей с мечами,
Всех мужей вооруженных;
Сто мужей с мечами вышли,
Вышла тысяча с оружьем,
Лемминкейнену на шею,
Каукомьели на погибель.
Руна 28
Мать, старушка дорогая!
Наложи в мешок припасов,
Положи муки мне в сумку,
Положи в мешочек соли;
Должен сын твой ехать дальше,
Из страны своей уехать,
Бросить милое жилище,
Двор чудесный свой покинуть.
На меня мечи уж точат
И навостривают копья».
Быстро мать его спросила:
«Что так скоро ты уходишь?
Отчего мечи уж точат
И завостривают копья?»
Отвечает Лемминкейнен,
Молодец Каукомьели:
«Вот на что мечи уж точат
И завостривают копья:
Мне, несчастному, на гибель,
На мою главу готовят.
Вышел спор у нас и битва
Посреди двора Похьолы,
И убил я похьоланца,
Там хозяина Похьолы
Вот идет войной Похьола,
Север весь толпою дикой,
На усталого идет он,
Я один, а их там много».
Лемминкейнену мать молвит:
Говорит слова такие:
«Так возьми челнок отцовский
И иди, чтоб нам укрыться.
Проплыви морей ты девять,
Полдесятого проедешь,
Прямо к острову на море,
На утес, средь вод стоящий.
Раньше там же и отец твой
Укрывался и спасался,
Как в то лето воевали,
Целый год все битвы были;
Прожил он, беды не зная,
Проводил прекрасно время.
Год-другой ты там скрывайся,
Приезжай домой на третий,
К дорогой избе отцовской,
На родительское поле».
Руна 29-я рассказывает, как жил Лемминкейнен в изгнании. Создавая заклинаниями волшебные картины, изменяя природу, устраивая пиршества, он достигает этого благодаря волшебству своего пения. Герой ведет столь легкомысленную жизнь, что ка острове осталась лишь одна старая дева, не отдавшаяся ему. Мужчины острова решаются убить соблазнителя всех де-вушек и женщин, но герой на лодке уезжает домой. Не погибнув при крушении лодки, он благополучно добирается до родины.
Видит пристань, как и прежде,
Видит все места жилые,
Видит ели на пригорке,
По холмам все те же сосны,
Но избы своей не видит:
Не стоят уж большие стены.
Где изба была когда-то,
Там черемушная роща,
Ели выросли, где двор был,
У колодца можжевельник.
И промолвил Лемминкейнен,
Молодец Каукомьели:
«Я играл вот в этой роще,
По каменьям этим прыгал,
По траве я здесь катался,
Здесь валялся я по пашне;
Кто же снес избу отсюда,
Кто сломал здесь нашу кровлю?
Сожжено мое жилище,
Разнесли весь пепел ветры».
Горько плачет Лемминкейнен
Плачет день, другой день плачет,
Не оплакивает избу,
Плачет он не о жилище,
Но о милых в том жилище,
Дорогих в избе той бывших.
Он версту идет, другую,
И еще прошел немного
Посреди тенистой чащи,
Посреди густого леса
Видит: хижина ютится,
Чуть заметная избушка,
Промежду двух скал в ущелье,
В середине меж трех сосен,
А в избушке мать он видит,
Седовласую старушку.
Очень рад был Лемминкейнен,
Молодец был рад всем сердцем.
Говорит слова такие,
И такие речи молвит:
«Мать любимая, родная,
Ты меня ведь воспитала!
Ты жива еще, родная!
Не уснула ты, старушка
Я уж думал, ты скончалась,
Думал, что ты убита,
Что мечом тебя сразили,
Что копьем тебя пронзили;
Я уж выплакал все очи,
До стыда наплакал щеки».
Лемминкейнену мать молвит:
«Я жива еще, как видишь.
Я должна была спасаться,
В тайном месте укрываться,
Здесь во мраке этой рощи,
В темноте густого леса.
Шел войной народ Похьолы,
И пришла толпа сражаться.
Все тебя они, бедняжку
Злополучного искали,
Превратили дом наш в золу,
Весь наш двор опустошили».
И сказал ей Лемминкейнен:
«Мать родная, дорогая!
Ты забудь теперь про горе,
Прогони свои печали,
Я избу тебе поставлю,
Вновь построю я получше,
И пойду тогда в Похьолу,
Уничтожу племя Лемпо».
Второй отрывок дается из цикла о несчастном Куллерво. Нельзя не отметить, что из всего сборника «Калевалы» шесть песен с Куллерво являются наиболее законченным циклом о рождении, страданиях и самоубийстве неудачника в жизни.
По-видимому, песни о несчастном Куллерво записывались Ленротом не в одном месте, и потому, например, содержание руны 31-ой (гибель всего рода, кроме матери героя, родившей его в плену), противоречит руне 34-й (герой находит всю свою семью). Возможно, что в образе Куллерво слились два мотива. Первый — страдание превращенного в рабство пленника, второй—повествование о нарушителе родовых запретов (в данном случае — кровосместительство с родной сестрой). Образ героя, однако, выдержан во всех рунах — это неудачник, который ничего не умеет делать полезного, и каждый его поступок приносит лишь вред.
Цикл о Куллерво любопытен тем, что рассказывает о борьбе родов двух братьев — Калерво и Унтамо. Мотивировка очень убедительна — борьба за территорию, прежде, очевидно, принадлежавшую этим «братьям».
Руна 31
Ставит сети Унтимойнен,
Там, где тони у Калерво.
Калервойнон видит сети,
В свой мешок берет всю рыбу,
Но зломыслящий Унтамо
Обозлился, рассердился,
В бой свои пускает пальцы
И в борьбу пускает руки
За отброски этой рыбы,
За окунью эту мелочь.
Оба бились и боролись,
Не могли побить друг друга:
Сильно бьет один другого,
Получая сам удары.
Наконец, уже в другой раз,
На второй день иль на третий,
Свой овес Калерво сеет
За жилищем у Унтамо.
Вот овца Унтамо дерзко
Тот овес Калерво съела,
Но свирепый пес Калерво
Разорвал овцу Унтамо.
Унтамойнен угрожает
Своему Калерво брату,
Что убьет весь род Калерво,
Всех от мала до велика,
Уничтожит всех домашних
И пожжет у них жилища.
Он мужей снабдил мечами,
Храбрецам дает оружье,
Молодым на пояс копья,
Топоры дает красоткам,
И пошел он, чтоб сражаться
Против собственного брата.
Женка милая Калерво
У окна как раз сидела;
Вот в окно она взглянула,
Говорит слова такие:
«Дым, должно быть, там поднялся,
Или темная что ль туча
На краю вон той поляны,
На конце дороги новой?»
То не туча поднималась,
То не дым густой стелился:
Храбрецы Унтамо вышли,
Шли к Калерво на сраженье.
Вот пришли с мечами мужи,
Храбрецы пришли Унтамо,
Всех убили у Калерво,
Все его большое племя,
И до тла весь двор спалили,
Весь с землей его сравняли.
Лишь одна Калерво дева
Там спаслась с плодом во чреве.
Увела толпа Унтамо
И ее домой с собою,
Чтоб мела она там избы,
Пол почище подметала.
Мало времени проходит —
Родился малютка-мальчик
От той матери несчастной.
Как назвать того малютку?
Называет мать: Куллерво,
А Унтамо прозвал: воин.
Далее рассказывается о чудодейственно быстром росте ребенка о том, как его не удалось погубить (он не утонул в море, не сгорел на костре, не задохнулся, будучи повешенным).
Попытка Унтамо приспособить его для домашних работ — тоже окончилась неудачей: Куллерво убил ребенка, испортил при рубке лес, сделал непроходимый плетень. Хозяин велит ему молотить рожь.
Вот приходит сам хозяин,
Посмотреть туда приходит,
Как молотит сын Калерво,
Бьет цепом по ржи Куллерво,
Рожь летит там тонкой пылью,
А солома вся трухою.
Рассердился Унтамойнен:
«Никуда слуга не годен!
Что ни дам ему работать,
Всю работу он испортит.
Отвести ль его в Россию,
Иль продать его в Карьялу
Ильмаринену на кузню,
Пусть там молотом махает?»
Продал он Калерво сына.
И купил его в Карьяле
Сам кователь Ильмаринен,
Тот кузнечный славный мастер.
Цену дал кузнец какую?
Цену дал кузнец большую:
Два котла он отдал старых,
Три куска железных крючьев,
Кос пяток он дал негодных,
Шесть мотыг плохих, ненужных,
За негодного парнишку,
За слугу весьма плохого.
Руна 33
Вот Куллерво, сын Калерво,
Положил еду в котомку
И погнал коров болотом,
Сам пошел за ними лугом.
Из ножон он вынул ножик,
Чтобы хлеб себе разрезать,
И уперся ножик в камень,
Лезвием в голыш претвердый:
И ножа конец сломался,
На куски клинок распался.
Вот Куллерво, сын Калерво,
Увидал, что ножик сломан,
Увидавши, начал плакать,
Говорить слова такие:
«Этот ножик был мне дорог,
Он один был мой любимый,
От отца он мне достался,
Он был собственностью старца;
Вот сломал его о камень,
О голыш он разломался.
Конец руны описывает гибель жены Ильмаринена от волков и медведей, принявших, по заклинаниям Куллерво, вид телят и коров.
Следующая песнь, помимо ниже приводимых отрывков, рассказывает, как Куллерво нашел свою семью (по первой песне — целиком уничтоженную родом Унтамо).
Руна 34
Куллерво идет все дальше,
Он блуждает, как попало.
День идет он частым лесом,
По земле деревьев Хийси,
А как к ночи уж стемнело,
На земле он там уселся.
На земле сидит сиротка,
Так покинутый размыслил:
«Кто меня, бедняжку, создал?
Кто родил меня на свете,
Что по месяцам блуждал я
Здесь под воздухом пространным?
Кто на родину стремится,
Кто идет в свое жилище, —
Мне же родина — лес темный,
На песках мое жилище;
Очагом мне служит ветер,
Дождик баней мне бывает.
Вот ему на ум приходит
И в мозгах засела дума
Ко двору итти Унтамо,
Отомстить отцовы раны,
Слезы матери родимой
И свое несчастье злое.
Говорит слова такие:
«Подожди же, Унтамойнен,
Моего губитель рода!
Я приду с тобою биться,
Разорю твое жилище И сожгу твой двор широкий».
Следующая (35-я) руна, как уже упоминалось, показывает Куллерво совершенно непригодным в хозяйстве (от избытка сил он все портит и ломает). Его отправляют заработать на стороне, чтобы уплатить подать. На обратном пути юноша сватается ко всем встречным девушкам (к лыжнице с золотыми кудрями, к девушке в хороших башмаках). На Лапландской территории встречает девушку в оловянных украшениях. Сажает в сани и обесчещивает. Затем в разговоре выясняется, что это — его родная сестра. Девушка от позора бросается в водопад. Мать предлагает укрыться в чужих землях, но Куллерво решает искать смерти в борьбе с Унтамо, разграбившем его родительский род.
36-я руна — одна из наиболее сильных во всем собрании по своей трагичности и выразительности. Куллерво, собираясь в поход, прощается с родными. На мольбу матери — не рисковать головой — сын отвечает:
Я паду на поле битвы,
Упаду в сраженьях храбрых.
Хорошо погибнуть в битве,
Умереть под звук оружья!
При этом он выявляет полнейшее равнодушие к возможности гибели того или иного члена семьи и, в частности, матери (что противоречит последующему тексту).
Куллерво прощается с отцом, братом, сестрой и матерью. Все, кроме матери, подчеркивают свое равнодушие к возможности его гибели. Одна лишь мать находит очень теплые выражения.
Руна 36
«Ты не знаешь мысли старой,
Сердца матери, бедняжки!
Горько, горько я заплачу,
Как умрешь ты, мой сыночек,
Из числа людей исчезнешь,
В нашем роде уж не будешь.
Я залью избу слезами,
На полу потоки будут,
Я на улицах поплачу,
Я от слез согнуся в хлеве,
Снег от слез обледенится,
Лед землею талой станет.
Порастет земля травою,
А трава от слез повянет.
Если плакать я устану,
Утомлюся я от воплей,
На глазах у всех рыдая,
В бане тихо я поплачу,
Так что лавки и все доски
Поплывут в потоках слезных».
И Куллерво, сын Калерво,
В синих юноша чулочках,
На войну пошел, играя,
Шел он с кликами на битву.
Он трубил, идя болотом,
По лесу он громко топал,
По лугам шумел он громко,
С громом шел он по полянам.
По следам дошло известье,
До ушей достигла новость:
«Твой отец уже скончался,
Отошел навеки старый
Приходи домой — посмотришь,
Как умершего хоронят».
Но Куллерво, сын Калерво,
Дал в ответ слова такие:
«Коль скончался, так скончался,
Дома там найдется мерин,
Чтоб свезти его в могилу,
Опустить в жилище Кальмы».
И трубит, идя болотом,
И гудит, идя пожогом.
По следам пришло известье,
До ушей достигла новость:
«Братец твой недавно умер,
Сын родителей скончался;
Приходи домой — посмотришь, Как умершего хоронят».
Но Куллерво, сын Калерво,
Дал в ответ слова такие:
«Коль скончался, так скончался;
Жеребец найдется дома,
Что свезти его в могилу
Опустить в жилище Кальмы».
И гудит, идя болотом,
И трубит в свой рог по лесу.
По жнивам идет, ликуя,
И гудит, идя лугами.
По следам пришло известье,
До ушей достигла новость:
«Мать твоя уже скончалась,
Эта добрая старушка;
Приходи домой — посмотришь,
Как умершую хоронят».
Тут Куллерво, сын Калерво,
Говорит слова такие:
«Горе бедному мне сыну!
Мать моя уже скончалась,
Что готовила постель мне,
Одеяло украшала,
Что работала катушкой,
Что вертела веретенцем!
Я же не был при кончине,
Не видал души исхода.
Может, с холоду скончалась,
Или с голоду погибла!
В дсме мертвую омойте,
Мойте самым лучшим хмылом,
В шелк умершую оденьте,
Полотном ее прикройте,
Отвезите так в могилу,
Опустите в лоно Кальмы,
Отвезите с скорбным пеньем,
Опустите с горьким воплем.
Не могу я возвратиться:
Не наказан мной Унтамо,
Не погиб противник злобный,
Не сражен еще, преступный».
Он идет, шумя, на битву,
С торжеством в страну унтамо,
Говорит слова такие:
«Укко! ты мой бог высокий!
Ты пошли мне меч получше
Дай ты мне клинок прекрасный
Чтоб он мог с толпой бороться
Устоял бы против сотни».
Меч нашел себе по мысли
Взял клинок из самых лучших,
Он толпы мечом сражает,
Истребляет род Унтамо,
Обращает избы в пепел;
Только пыль одна осталась
Лишь остались в печке камни
Да рябина у забора.
Уничтожив род Унтамо, Куллерво возвращается домой. Видит вымершее хозяйство, оплакивает свою семью. Мать из-под земли дает советы уйти в лес («к дочерям лесным... к синим девам") и там искать пропитания. Куллерво выходит к месту где он опозорил свою родную сестру, втыкает рукоятку меча в землю и прокалывает себя. Руна, (по Ленроту) заканчивается моралью:
Не давай, народ грядущиий
Ты детей на воспитанье
Людям глупым, безрассудным... и т.д.
Трудно предрешать, какими были руны о Куллерво до обработки их Ленротом. Во всяком случае, в образе Куллерво народ показывает тип неудачника в жизни, лишенного рода, семьи, матери и, вероятно, действительно выходца Р уничтоженного рода и превращенного в раба.
В других песнях Куллерво, имея семью, за свое невольное пре-ступление (девушка была встречена на территории чужого племени — Похьолы) опять же делается изгнанником из рода. Наконец, при гибели семьи, ему вновь указывается роль олуждать в лесу и жить у сказочных дев леса. Словом Куллерво это тип изгнанника, лишенный пристанища в селениях, исторически существовавший, главным образом, в эпоху разложения рода, так как в песнях нет ни слова о городах, куда в более позднее время уходили изверженные из родовых объединений.
Если цикл о Куллерво законно отнести к стадии разложения Родового строя, то цикл сватовства (хотя бы к чуждому племени и, в особенности, разного рода свадебные мотивы) чаще всего является отзвуком более поздних времен. Это в особенности относится к тем чертам плача «по дому», который приводится здесь.
Из контекста песни видно, что семья жениха мыслиться сложной, состоящей из родителей будущего мужа, а также братьев и сестер с потомством. Это все тот же род, но уже живущий селениями, в которых надо полагать, живут несколько родов.
Иными словами, социальная структура дается в той стадии сельского хозяйства, которая тянулась весь исторический период и еще недавно существовала под термином «большая семья».
Приводимые отрывки любопытны тем, что они в поэтической форме говорят о тех взаимоотношениях, которые читатель читал в главе «Семья», в частности, на странице о женской молодежи. Отрывки даются по той причине, что современный читатель, в особенности наша молодежь, не представляет тех трудностей, которые приходились переносить девушке, приходящей в дом мужа. Отрывки, в целях экономии места, даются лишь небольшими частями.
Руна 22
«Скоро ты узнаешь грубость,
Плохо проданной придется:
Из костей уста у свекра,
И застыл язык свекрови,
Речи деверя — морозны,
Горд затылок у золовки.
Слушай речь мою, девица,
Слушай речь мою и слово:
Ты была в дому цветочек,
На дворе отцовском радость,
Мать звала тебя все солнцем,
Ясным месяцем отец звал.
Блеском вод тебя звал братец,
Голубым платком сестрица.
Ты идешь к другому дому.
Там и мать тебе чужая,
Не такая, как родная:
Эта мать ведь иноземка,
Редко даст приказ хороший,
Редко даст совет получше.
Будешь дрянью слыть у свекра,
Рванью будешь у свекрови,
Назовет порогом деверь,
И страшилищем золовка.
Руна 23
Припасти должна ты будешь
Мудрый ум и быстрый разум;
Там должна ты постоянно
Быть всегда благоразумной;
Зоркий глаз иметь под вечер,
Чтоб найти свечу, как нужно;
Острый слух иметь под утро,
Чтоб петуший крик услышать;
Прокричал петух один раз,
А должна вставать молодка,
Старики пусть спят спокойно.
Коль петух кричать не будет,
Не зовет хозяев птица,
То по месяцу следи ты,
По Медведице на небе;
Что будешь выходить ты,
Чтобы смотреть на месяц ясный,
По Медведице знать время,
И от звезд принять советы.
Коль Медведица так прямо
Головою к югу станет,
А хвостом своим на север —
Значит, время подниматься
С ложа мужа молодого,
Из объятий свежей жизни
И искать огня средь пепла,
Искру малую в коробке,
И раздуть огонь в поленьях,
Но чтобы он не шел далеко.
Коль огня не будет в пепле,
Не найдешь в коробке искры,
Растолкай тогда ты мужа,
Разбуди тогда красавца:
«Дай огня, супруг мой милый,
Дай мне, ягодка, хоть искру!»
Как кусок кремня получишь,
Вместе с ним немного труту,
Выбивай огонь поспешно,
Ты воткни в скобу лучину,
И пойди дорогой к хлеву,
Чтобы там кормить скотину.
Замычит тогда корова,
И заржет там лошадь свекра,
Ждет у деверя корова,
И мычит телок золовки,
Чтобы скорее дали сена,
Чтобы клевер был наложен.
Ты пройдя в загон, нагнувшись,
Наклонись во двор к скотине,
Накорми коров с любовью,
А стада ягнят с уменьем.
Брось соломы ты коровам,
Ты подай телятам пойла,
Нежных стеблей жеребятам,
Сена мягкого ягнятам,
На свиней не натыкайся,
Не толкай ты поросенка,
А поставь кормушку свиньям,
Дай корыто поросятам.
Отдыхать не вздумай в хлеве,
Не засни ты там в загоне.
Ты прошла загоном скотным
И стада ты осмотрела —
Так спеши скорей оттуда,
Мчись, как снег, скорее к дому.
Там заплакал уж ребенок,
Уж кричит он на постеле,
Говорить не может, бедный,
Он не скажет, бессловесный,
Есть ли хочет он, озяб ли,
Как не видел он родимый,
Речи матери не слышал.
Ты тогда войдешь в покои,
Ты войдешь сама-четверта:
На руке ведро с водою,
На плече зеленый веник
И во рту твоей лучинка,
А сама войдешь в четвертых.
Подмети ты доски пола,
Со стола смети почище,
Вылей воду ты на доски,
Не на голову ребенка;
На полу дитя увидишь,
Пусть оно дитя золовки,
Посади его на лавку,
Вытри глазки, гладь головку,
Дай кусочек хлебца в руки,
Да намажь на хлебец масла;
Не найдешь ты в доме хлебца, Дай ему хоть щепку в руки.
Вот вернется с пашни деверь,
С кладовой придет золовка,
Подойдет супруг с работы,
От сетей придет твой милый, —
Принеси с водою ковшик,
Принеси ты полотенце,
Наклонись к земле пониже,
Молви ласковое слово.
Подойдет свекровь за ними,
Подойдет в руках с мукою, —
Ты беги на двор навстречу,
Поклонись еще пониже,
И возьми из рук старухи,
Отнеси муку в покои.
Если ж ты сама не знаешь
И сама не понимаешь,
За какое дело взяться
И какую взять работу,
То спроси ты у старухи:
«Ах, свекровьюшка родная!
Мне за что теперь приняться
И какую взять работу?»
Коль придет тебе желанье
Как-нибудь пойти в деревню,
Ты расспрашивай в деревне,
Говори ты там с чужими.
И пока в деревне будешь,
Речи умные веди ты,
И свой дом там не кори ты
Не брани своей свекрови.
Там тебя невестки спросят,
Или женщины другие:
Что, свекровь дает ли масла,
Как давала мать родная?
Ты не смей сказать так прямо:
«Нет! мне масла не бывает».
А скажи, что постоянно
Тебе ложку дает масла,
Хоть с зимы быть может самой
В лето раз его ты ела.
Карельские руны будут представлены односторонне, если не показать образец колдовства, которым пронизана часть рун, главным образом о Вейнемойнене и Ильмаринене. Они любят применять колдовство, в особенности при столкновениях с «лапландцами», которых обычно побеждают.
Прилагаемая часть третьей руны показывает одно из состязаний между Вейнемейненом и «лапландцем» Юкагайненом.
Руна З
Смело начал Вейнемейнен.
Всколыхалися озера,
Горы медные дрожали,
Камни твердые трещали,
Со скалы скала валилась,
Раздроблялися утесы.
Он запел, и разрослися
На луке лапландца ветки,
На хомут насела ива,
На шлее явилась верба,
Позолоченные сани
Стали тальником прибрежным,
Кнут жемчужный обратился
Камышом на побережье,
Конь лапландца белобелый
Стал скалой у водопада.
Меч с златою рукоятью
Яркой молнией на небе;
Из раскрашенного лука
Вышла радуга над морем;
Стрелы легкие лапландца
Ястребами полетели;
Тупомордая собака
Валуном огромным стала.
Превращает старец шапку,
Стала шапка длинной тучей;
Рукавицы водяными
Вдруг становятся цветами;
Шерстяная куртка ходит
Облаком в высоком небе,
А из пояса лапландца
Звезды в небе запестрели.
Он поет — и Юкагайнен
По бедро ушел в болото,
И до пояса в трясину,
До плечей в песок сыпучий.
Вот тогда-то Юкагайнен
Мог понять и мог постигнуть,
Что пошел не той дорогой
И предпринял путь напрасный,
Чтоб поспорить в заклинаньях
С Войнемейненом могучим.
Хочет он ногою двинуть —
И поднять ноги не может,
Повернуть другую хочет —
Но она обута в камень.
Испытал тут Юкагайнен
Сильный ужас, страх великий,
Увидал свое несчастье
И сказал слова такие:
«О ты, мудрый Вейнемейнен,
Вековечный заклинатель!
Измени ты заклинанья,
Отпусти меня отсюда,
Дай свободу от несчастья,
Принесу тебе я выкуп,
Дам тебе все, что захочешь?
Молвил старый Вейнемейнен:
«Что ж ты дать мне обещаешь,
Чтобы вернул я заклинанья,
Взял назад свои заклятья?
И пустил тебя отсюда,
Дал свободу от несчастья?»
Молвил юный Юкагайнен:
«У меня два славных лука,
Пара лука превосходных;
И один отлично целит,
А другой стреляет метко:
Выбирай, какой захочешь».
Молвил старый Вейнемейнен:
«Не хочу твоих я луков;
Глупый ты: на что мне луки?
У меня их дома столько,
Что увешаны все стены,
Ими заняты все гвозди:
Сами луки в лес уходят,
Без меня они стреляют».
Он запел, и Юкагайнен
Погрузился в топи глубже.
Молвил юный Юкагайнен:
«У меня две славных лодки,
Челноков чудесных пара,
И одна летит как птица,
А другая грузы возит:
Выбирай, какую хочешь».
Молвил старый Вейнемейнен:
«Не хочу твоих я лодок,
Челноков твоих не нужно;
У меня их дома столько,
Что весь берег ими занят,
Все заливы ими полны;
И одни по ветру ходят,
А другие против ветра».
Вновь запел, и Юкагайнен
Погрузился в топи глубже.
Молвил юный Юкагайнен:
«Два коня в моей конюшне,
Жеребцов прекрасных пара;
И один бежит так быстро,
А другой в запряжке силен:
Выбирай, какого хочешь».
Молвил старый Вейнемейнен:
«Мне коней твоих не нужно,
Жеребцов твоих хваленых;
У меня их дома столько.
Что стоят при каждых яслях,
И стоят во всяком стойле:
На хребтах с водою чистой,
На крестцах с прудами жира».
Вновь запел, и Юкагайнен
Погрузился в топи глубже.
Молвил юный Юкагайнен:
«О ты, старый Вейнемейнен!
Измени ты заклинанья,
И возьми назад заклятья:
Шапку золота доставлю,
Серебром насыплю шляпу.
Их с войны принес отец мой,
С поля битвы их доставил.
Молвил старый Вейнемейнен:
«В серебре я не нуждаюсь,
Твое золото на что мне?
У меня их много дома
Кладовые ими полны,
Сундуки набиты ими;
Ясно золото, как месяц,
Серебро светло, как солнце».
Вновь запел, и Юкагайнен
Погрузился в топи глубже.
Молвил юный Юкагайнен:
«О ты, старый Вейнемейнен!
Отпусти меня отсюда,
Дай свободу от несчастья!
Весь мой хлеб тебе отдам я,
Все поля я обещаю,
Чтобы голову спасти мне,
Самого себя избавить!»
Молвил старый Вейнемейнен:
«Мне полей твоих не нужно,
В хлебе новом не нуждаюсь;
У меня и так их много:
Где ни глянешь — там и поле,
И скирды стоят повсюду.
А мои поля получше,
И скирды мои почище».
Вновь запел, и Юкагайнен
Погрузился в топи глубже.
Наконец уж Юкагайнен
И совсем перепугался:
Он до рта ушел в трясину,
С бородой ушел в болото;
В рот набился мох с землею,
А в зубах кусты завязли.
Молвил юный Юкагайнен:
«О ты, мудрый Вейнемейнен,
Вековечный заклинатель!
Вороти назад заклятье,
Жизнь оставь мне дорогую!
Отпусти меня отсюда:
Затянула топь мне ноги,
От песку глазам уж больно;
Если ты возьмешь заклятье,
Злой свой заговор воротишь,
Дам тебе сестру я Айно,
Дочку матери любимой.
Пусть метет твое жилище,
В чистоте полы содержит;
Будет кадки мыть и парить,
Будет мыть твою одежду,
Ткать златые одеяла,
Печь медовые лепешки!».
Старый верный Вейнемейнен
Просиял, развеселился:
Рад он был, что Юкагайнен
Даст жену ему на старость.
На скале веселый сел он,
Сел на камень и распелся,
Спел немного, спел еще раз,
В третий раз пропел немного,
И вернул он заклинанья,
Взял назад свои заклятья.
Вышел юный Юкагайнен:
Из болота тащит шею,
Тащит бороду из топи.
Из юколы вновь стала лошадь,
Из кустов прибрежных сани,
Кнут из камышей явился.
Он спешит садиться в сани,
Опустился на сиденье,
Грустный едет он оттуда,
К милой матери он едет,
Он к родителям стремится.
Четыре отрывка: столкновение двух племени, родовая между- усобица, положение молодицы, выходящей в хозяйство мужа и, наконец, волшебное пение Вейнемейнена, дают дополнительное представление о жизни древней Карелии.
Эти песни, записанные в 30-х годах прошлого столетия, отражают совсем другую эпоху, которую легко определить из содержания песен. Руны показывают стадии, когда уже четко обособились племена, причем герои страны Калевы добывают разными путями себе жен из Лапландской земли (Ильмаринен, Лемминкейкен, неудачные попытки Вейнемейнена). Племена временами враждуют между собой. Однако, факт что сыны Калевы приезжают свататься и получают женщин страны Похьолы, все же констатирует в основном мирные взаимоотношения.
Племя Калевы в культурном отношении выше племени Похьолы: Ильмаринен приезжает выковывать хозяйке страны Похьолы чудодейственную мельницу (повидимому, вариант сказки о скатерти-самобранке, постоянно обеспечивающей едой владельца). Характерно при этом, что помыслы старухи Лоухи направлены на мельницу, т. е. на хлеб, очевидно, продукт, в котором она нуждалась сильнее всего.
Четко ощущается разница в социальной структуре. Песни дают представление о безликом народе, от имени которого действует его хозяйка — злая Лоухи, ведущая свой народ мстить за убийство мужа, оберегавшего благосостояние своего хозяйства, в частности воюющего за чудодейственную мельницу-самомолку. Этому дружно объединенному племени «лапландцев» противопоставлены сыны Калевы: братья (очевидно, это позднейший вариант) Вейнемейнен и Ильмаринен живут отдельно друг от друга, а Лемминкейнен живет один, и только с матерью. Однако, еще сильны родовые пережитки. Попытка Лемминкейнена посвататься к девице из рода Саари вызывает у его матери опасение, специфического для стадии разложения родового строя, — большая численность рода Саари) делает их знатнее по сравнению с одиноким Лемминкейненом.
Руна 11
Коль обидишь жен Саари,
Оскорбишь девиц невинных,
Спор большой тогда настанет,
Битва страшная настанет,
Женихи все на Саари
Целой сотнею с мечами
Окружат тебя, несчастный,
Одного тебя бить станут.
Повидимому, несравненно более позднее время отражает свадебные песни, включенные Ленротом в повествование о женитьбе Ильмаринена. Дочь старухи Лоухи готовится угождать злому свекру, злодейке-свекрови и насмешливым золовка, т. е. сестрам мужа. Очень редко упоминаются братья мужа (девери). Эти песни, по сути дела, не дают представления о большой сложной семье, в которой молодой женщине далеко уж не так много дела, как это подробно описывают в песнях. Судя по ним, девушка переходит в малочисленную семью, а это доказывает сравнительно недавнее создание этих рун.
Правда, и в этом сборнике цикла рун свадебного характера мы встретим еще указания родового строя:
Не позорь девицу эту,
Эту нашу коноплянку,
Будто род ее не знатен
И родня не так обширна.
Знатен род у этой девы,
И родня весьма обширна.
Из сопоставления с контекстом песни о Лемминкейнене можно понять, что «обширность» рода делала его сочленов «знатными», вероятно в понимании могущества, силы численностью тех, кто его, как сородич, должен был помогать защищать в схватке.
Само собой разумеется, что песни бытового характера, переходя в устной передаче от одного поколения к другому, иной раз просто незаметно для сказителя перерабатывались, чтобы приблизить их к пониманию слушателей, да и самому сказителю архаичная форма должна была казаться неубедительной. Поэтому и нельзя было надеяться, что жанр тех или иных песен дойдет до нас через тысячелетия в полной сохранности.
В большой консервации форм древности дошли до нас песни о колдовстве и магических действиях Вейнемейнена и других героев.
Очень любопытны сказания о похищении светил и огня и связанных с этим бедствиях. Все элементы этих рун показывают очень глубокую древность или удивительно хорошо сохранились, как на это указывают аналоги из сказачных сюжетов других народов.
Стойкость тематики доказывают руны записываемые в наши дни в Советской Карелии. Записи советских собирателей в Карелии лучше всего доказывают наличие карельских рун, которые до сих пор бытуют и отнюдь не вымирают, как это иногда утверждается людьми, враждебными Советской Карелии. В Карельском научно- исследовательском институте культуры за последние годы записано свыше 200 карельских песен и выявлено свыше 100 носителей народного творчества.
Неверны также утверждения, что карельские песни вымирают. Достаточно указать, что в сборнике «Карельские эпические песни» встречаются сюжеты величиной в 300 строк, а большинство из них до 250. Это явное доказательство, что в народе сохранились не «жалкие фрагменты», а цельные произведения.
Как образец записи советских фольклористов Карелии даю две руны, записанные в 1934—37 гг: (в переводе В. Бокова). Первая из них весьма любопытна фиксацией древнейших представлений о фазах луны и круговороте солнца приполярной зоне. Период но-
волуния и полярная ночь объясняются, как у всех народов Севера, похищением светил. Герои выполняют свою историческую функцию, возвращают народу свет и тепло. Вторая руна несравненно более позднего времени. Она резко выделяется из общих норм карельских рун своим философским содержанием (доказывается необходимость смерти). Подобного сюжета нет в сборнике «Калевала»,
1-й ОБРАЗЕЦ КАРЕЛЬСКОЙ РУНЫ, ЗАПИСАННОЙ В 1935 ГОДУ
Долго старый Вайнемайне
Струны кантеле тревожил.
Так играл и припевал он,
Что дрожала вся окрестность
И неслась игра-веселье
Прямо к солнышку на окна.
На игру ту месяц вышел,
Солнце в город свой явилось,
На сосновую вершину
Село Кантеле послушать,
И веселье разделить.
Лоухи, Севера хозяйка,
Редкозубая старуха,
В это время хвать за солнце,
И руками месяц ловит,
И к себе домой уносит
Их во мрачную страну!
Скрыла месяца сиянье
В грудь пестреющего камня,
Солнца, любящего песни,
Прячет свет в стальной скале.
Сделав это, говорит им:
— Не уйдете вы отсюда
До тех пор, пока сама я
Не приду освободить.
Свет похитила старуха,
И избах Вайноли украла.
Без огней остались избы,
Свету в хижинах не стало.
Тёмно, тёмно в Калевале,
И на небе также тёмно,
Во владеньях бога Укко.
На хлеба пришли морозы,
На стада пришли невзгоды,
Птицам стало непосильно,
Плохо птицам, скучно людям.
Щука знала только яму,
И росли в потемках дети,
Матерей своих не зная.
— Да когда ж засветит солнце?
— Да когда ж начнется утро?
Вопрошают молодые,
Так с конца косы туманной,
Так на острове на мглистом
И гадают старики:
— Да куда же солнце скрылось?
— Где же месяц потерялся?
Вот у кузницы столпились.
— Встань кузнец и пскажися
Из-за стен и из-за камня,
Чтоб сковать нам месяц новый
И другого солнца круг!
Встал кузнец и показался
Из-за стен и из-за камня,
Чтобы делать месяц новый
И другого солнца круг.
Золотой сковал он месяц
И серебряное солнце.
Месяц начисто отделал,
Вот и солнышко готово.
Чураком их подпирает,
И несет и держит ловко.
Месяц поднял на елину,
Солнце поднял на вершину,
На высокую сосну.
Пот с бедняги покатился,
И со лба росою падал,
Нелегка была работа,
И подъем нелегок был!
Не светился месяц новый,
Солнце новое не грело.
Вот уж старый Вайнемойне
Размахнул мечом крестовым,
Стал рубить врагов, как репу,
Колотить, как конопельку,
Вражьих Севера сынов!
Кончив дело, по дороге
Он пошел неторопливо,
На зеленый остров вышел,
Под одной березой встал,
И плиту глухую видит,
Под плитой скалу находит,
В камне трещину находит,
Подозрительной чертою
Кем-то мечена скала.
И мечом тогда он пишет
В небе знаки заклинанья.
Камень на двое расторгся,
И плита разъединилась.
В щель он каменную глянул,
Видит, пиво пьют гадюки,
С ними рядом змеи тянут.
Змеям головы срубил он,
Оторвал гадюкам шеи.
Дверь попробовал руками,
А засовы силой слова.
Но засовы не открылись,
Но замки не поломались
От словесных заклинаний.
Вышел старый Вайнемойне,
И домой свой путь направил,
Головой поник от горя.
Был тут хитрый Лемминкайне:
— Почему меня не взял ты?
Если б я там был, то верно
И замки бы соскочили
И засовы поломались.
Слушал старый Вайнемойне,
Отвечал ему на это:
— Говорил я все заклятья,
Но чертям они не страшны,
И замки остались целы.
Так ответил Вайнемойне,
Да и в кузницу затопал.
— Братец мой, к тебе пришел я,
Ты, кузнец наш вековечный,
Ты вчера ковал и раньше,
Поработай и сегодня,
Сделай то, что брату нужно:
Пешен дюжину хороших,
Да ключей большую связку,
Трехшарпатую мотыгу,
Месяц ей освобожу я,
И верну свободу солнцу.
Сделал все кузнец, что нужно:
Пешен дюжину хороших,
Да ключей большую связку,
Трехшарпатую мотыгу.
Тот почувствовал кователь
Приближающийся ветер,
Что поднял летящий ястреб,
И открыл кузнец окно.
Птица так заговорила:
— Ты чего куешь, скажи мне,
Из железа что готовишь?
— Лоухи, бабе редкозубой,
Я ошейники готовлю,
Привяжу ее к олыпине
За ошейники за эти!
Лоухи, Севера хозяйка,
Редкозубая старуха,
Чует горя приближенье,
Дня несчастного начало.
Поднялась она скорее,
Полетела прочь, на Север.
Месяц там освободила,
Солнце там освободила,
И в другое обернулась —
Уж не ястреб, а голубка!
Через море полетела,
Снова в кузницу явилась,
Опустилась на порог:
— Эй, кузнец, бросай работу,
Выходи смотреть на месяц,
Выходи глядеть на солнце!
Месяц в небо возвратился,
Солнце вышло на свободу.
И шагнул к дверям кователь,
И увидел месяц в небе,
Месяц светлый он увидел
И сияющее солнце.
И пошел он к Вайнемойне:
— Выходи смотреть на месяц,
На сияющее солнце!
Месяц выпущен из камня,
Солнце вышло из неволи.
Встал тут старый Вайнемойне,
И во двор заторопился,
В небо пристально глядит.
Видит, месяц светлый, светлый,
Солнце золотом сияет.
— Здравствуй, месяц, ты нам светишь,
— Здравствуй, солнце, ты нас греешь,
Ты всходи всегда поутру,
И отныне появляйся,
Мой народ теплом приветствуй,
И дели веселье с ним!
2-й ОБРАЗЕЦ КАРЕЛЬСКОЙ РУНЫ, ЗАПИСАННОЙ В 1934 ГОДУ
Смерть жила-была на свете,
А у смерти был приятель,
Кузнецом известный всюду.
Вот однажды Илмойллине
За свою работу взялся,
В это время смерть приходит,
И с приятелем заводит
По-приятельски беседу,
Говорит слова такие:
— Век твой прожит, вышло время
Умереть и кузнецу.
— Ой ты, смертушка-приятель!
Убивать меня помедли,
Дай еще три дня пожить.
Сам себе хочу я сделать
Гробовой сундук надежный.
Согласилась смерть и вышла.
А кузнец стоит печальный,
Гробовой сундук готовит,
Мешкать нечего теперь.
Гнет он обручи из меди,
На сундук их набивает,
Ставит хитрые замки:
Шевельнешь одним, другие
Все закроются немедля.
Вот окончена работа,
Гробовой сундук закончен,
Да и срок к концу подходит.
Ждет обещанную гостью,
Илмойллине, поджидает,
А она уж тут как тут!
Поздоровались друг с другом.
— Вот сундук себе я сделал,
Но за прочность не ручаюсь,
Обруча, боюсь, не сдержат, —
Илмойллине говорит.
— Положи-ка, покажи-ка,
Как внутри сундук прилажен,
Хорошо, когда не хуже,
Чем наружная отделка.
Дай-ка, обручи проверю,
Коль они меня удержут,
Кузнеца удержут вовсе.
Смерть сама в сундук залезла, Кузнецу того и надо,
Он один замок потрогал,
А с того и все закрылись,
В сундуке осталась смерть!
Тот сундук он в море бросил,
А оно покойно было,
Как в котле, вода стояла.
И вздохнул кузнец свободно,
Без боязни снова зажил.
Про себя смеется: вот как
Я рассправился со смертью!
Руку, ногу кто сломает —
Вечно мучайся калекой;
В молодых летах и в старых
Человек не умирает.
Столько дряхлых накопилось,
Всюду охают и стонут.
Вот уж начали повсюду
Старых под гору большую
На салазках увозить,
Чтобы с глаз они исчезли,
Молодым невыносимо
Слышать вздохи стариков!
Был такой один мужчина,
Мать с отцом кладет он в санки,
В санках под гору увозит
И родителей бросает,
Говорят они ему:
— Ой, сынок наш ненаглядный!
Ты напрасно санки бросил,
Самого на этих санках
Привезут тебя сюда!
И родителей обратно
Сын повез домой в салазках.
Но уж тут настало время,
Что терпеть никто не в силах,
Столько старых набралось!
— Надо смерть найти скорее, —
Говорят друг другу люди,
Шарят в каждом уголочке,
И в земле и в скалах ищут.
Вот у солнышка спросили,
Отвечает: не видало:
Вот у полночи спросили,
Отвечает: не видала.
А теперь спросить осталось
У звезды, зари рассветной,
Та звезда им отвечает:
— В час такой, в таком-то месте,
Море тихое всплеснулось,
Был в него сундук заброшен.
Посредине моря стали
Тот сундук искать со смертью.
Лески в воду опускают,
Стали удочками удить,
Но на удочку нейдет он.
И нашелся тут мужчина,
И сказал всему народу:
— Не пойдет ли в невод лучше?
Вот и невод появился,
Завели один, другой раз,
Посчастливилось на третий —
Тянут невод с сундуком!
Достают его и рады:
— Смерть наверно здесь закрыта?!
На сундук железный смотрят,
Обручами весь обвитый,
В кольца медные зажатый,
На замки закрыт такие,
Что открыть никто не может.
— Не позвать ли Илмойллине?
Эти хитрости он знает,
И сундук открыть поможет.
И пришел кузнец к народу,
Чтоб его исполнить волю.
— Я замки открою эти,
Но за то умру здесь первый.
И замки он открывает,
И стоит у гроба рядом,
А уж смерть встает оттуда,
Исхудала вся бедняжка.
— A-а, приятель Илмойллине!
Здравствуй, долго не видались,
Хоть меня похоронил ты,
Самому пришлось ведь все же
Снова выпустить меня!
Кузнеца убила первым,
Прибрала к рукам тотчас же,
Принялась три года кряду
Смерть покашивать всех старых, —
Так она проголодалась,
Что одни остались кости,
Про кого-нибудь недаром
Говорят: как смерть, он тощий.
Раньше смерть была смелее,
Никого не опасалась,
С этих пор умнее стала:
По людские души ходит
И уносит их украдкой,
И притти не смеет явно.
