Там, где плавным полукружьем заканчивается синемуксинский рукав, чуть выше его, из леса тянется светлая, песчаная полоса дороги. Это центральная дорога к главным "артериям", как писали о ней в газетах. Она вела в Видлицу, а оттуда - хоть на край света.
Кто-то из деревенских сказал, что финны устанавливают на ней пушки. Зачем, ломали головы кинелахтинцы. Если наши в Видлице, дойдут и сюда. Все равно эту технику бросать придется, тащить за собой в лес не смогут. То, что бой разгорится недалеко от деревни, не вызывало сомнения. "Лучше быть от греха подальше", - в который раз за войну решали кинелахтинцы и подались в лес, под его защиту, пока не отгремят взрывы и выстрелы. Снова, как и три года назад, смастерили шалаши, устроились с ночлегом, нашли место для скота и лошадей.
Кинелахта выглядела всеми покинутой, будто вымерла: не звякнет ботало на коровьей шее, не хрюкнет поросенок, не заблеет овца; ни в одном доме не услышишь лязга щеколды, брошенной на крюк хозяйкой.
На бугре, откуда хорошо просматривалась лента дороги, собралось с десяток женщин. Никто не сомневался, что наступающие появятся именно со стороны Видлицы. - "Финны больше не осмелятся войти в деревню", - думалось им. Они были уверены, что их теперь никто не тронет.
Время шло, дорога была пустой. Женщины оставались в напряжении: проронит кто-нибудь слово-другое и молчок. Еще какая-нибудь немудреная фраза - и снова глаза на дорогу. - Вот и остались мы без власти, - словно невзначай, - обронила Елизавета. - А финны тебе что, не власть была? - спросила Маша Карпова. - Тоже мне власть! - выпалила Лизка. - Держиморды! До сих пор руки от сучков в занозах!
Почти три года деревня прожила без колхоза. Естественно, ни председателя, ни сельского совета. Староста, которого выбрали по настоянию финнов, был не в счет: его в деревне никто и не слышал.
- Аты что, Лиза, по власти соскучилась? - подтрунивали над ней девушки. - А надо же знать, у кого с работы отпрашиваться! - хихикнула Лизка. - Вдруг не отпустит! - Лишний трудодень по знакомству хочешь? - не унимались девушки. - Тогда уж свою соседку выбирай, Машу Карпову! - Да я и сама бы ее предложила, - обрадовалась Лизка. Маша привыкла при финнах оставаться в тени. Незадолго до войны ее выбрали бригадиром доярок. Ей тогда едва исполнилось 17 лет. При оккупантах большую часть года работала, как и все подруги, на лесозаготовках. Летом крестьянствовала на своем поле: пахала, бороновала, сеяла. В первый год оккупации выжили с матерью на картошке, да за счет семерых курочек, что хорошо неслись. Соберет яйца за десять дней и айда в финский гарнизон, что в тридцати километрах. Там у солдат обменяет на галеты. Старалась не высовываться: брат воевал на фронте.
На второй год оккупации, после того, как собрали с матерью урожай, стало полегче: хорошо уродились рожь, пшеница, овес, ячмень с горохом. Постепенно Маша втянулась в хлеборобство и стала затыкать стариков за пояс, с лошадьми и вспашкой управлялась не хуже мужика; Бог, спасибо ему, силой и здоровьем не обделил.
- Ну так что, выбираем Машу? - огласила вновь тишину Елизавета. - Чем Мария Кирилловна не вожак? Но ей снова никто не ответил. Все словно в рот воды набрали. Дорога была пустой.
С горы, с верхней части деревни, донеслись негромкие голоса - оттуда спускалось несколько совсем молоденьких девушек. - А вас кто отпустил? - накинулись молодухи на девчонок. - А что, вы бугор весь закупили? - не лезли в карман за словом девушки. - Может быть, нам тоже есть кого встречать! - Ав-вой-вой! Слышали, бабоньки! Невесты отыскались!
Вдруг раздалось: "Финны в деревне!" Женщины мигом обернулись. Перед ними был финский солдат. Всех поразил его вид: мундир изодран, велосипед измазан, рама погнута. От вояки несло какой-то кислятиной, болотом, мочой.
Он двигал губами, пытаясь что-то объяснить, но не мог произнести ни слова. Женщины стали обсуждать, откуда он мог взяться. Если со стороны озера - тогда бы велосипед был в песке, а не в болотной жиже. Со стороны Видлицы? Там красноармейцы. Не с неба же свалился?
Пока молодухи рядились, солдат немного успокоился, глядя на обыденные женские лица, и стал объяснять, сбиваясь с одного на другое, вновь вспоминая пережитую трагедию. "Девки, да он чокнутый!" - выпалила Лизка. "Дай послушать, не видишь - контуженный!". Наконец, что-то можно было уловить из его речи: "Русские на нас бросили тьму бомб! Откуда у них столько самолетов?" Он сел на землю и обхватил голову руками. "Уберите этот вой, откуда он?". Руки его мелко дрожали. "Земля под нами, - продолжал контуженный, - тряслась, как человек в лихорадке. Мы уже прощались с жизнью. Такого ада никто не переживет!"
Обхвативши голову, он раскачивался с боку на бок, как причитающая над покойником женщина.
- Это был конец света! О, сколько это длилось! Этому не было конца! Потом начался артобстрел. Под нами прыгала земля! Перестали слышаться любые звуки. Я оглох! Бункер взлетал вверх от каждого взрыва! А потом долго висел в воздухе. Мы потеряли счет времени. Потом на нас стало падать небо! Наступил конец света!
Солдат задыхался, после каждой фразы хватал ртом воздух, точно попал в едкий дым. Эти простые труженицы из карельской деревни жалостливо смотрели на него, каждая представляла, что вдруг ее сын или муж попал в такую же переделку. Упаси Господь и помилуй, стали шептать многие и креститься. Солдат тоже, глядя на них, пытался перекреститься, но не мог. Его не слушались руки. Он до сих пор, было видно по всему, не верил, что выжил и ад не вернется больше к нему.
Женщины понимали, что он вряд ли сам оправится от шока. Четыре войны, что видели некоторые из них на своем веку, не смогли вытравить из их душ обычную человеческую женскую жалость. Не задумываясь, как это отразится на их собственном положении, они стали обсуждать, куда бы его сейчас лучше поместить, пока он не отлежится и не придет в себя? Они понимали, что контуженному помогут только покой и время. Но солдат нутром чуял, что в любом случае ему здесь не место. Когда женщины, обсудив, что в первую очередь предпринять, кинулись к нему, его уже не было.
Солдат был прозорливее их, хоть и получил контузию. Наивные женские сердца, по первому движению отозвавшиеся на боль, кровь, увечье, не позволяли отвергнуть чокнутого. Сейчас перед ними страдал покалеченный обломок человека, а не враг. Первый вопрос был - как помочь? Потом только пришли соображения совсем иного, жестокого порядка. Во-первых, все ждали своих. Приюти женщина врага, она сразу же стала бы врагом, в первую очередь, своему мужу, он не понял бы чисто человеческих побуждений ее души, не говоря уже о другом.
Кто осмелился бы тогда якшаться с захватчиком, выхаживать и помогать ему? В сердцах кинелахтинских колхозников навсегда поселился страх. Он начался с первых дней отделения Финляндии, когда границу резанули, что называется, по живому, и многие семьи оказались разделенными по обе ее стороны. Сквозная граница превратилась в жесткий кордон, и любое общение между родственниками преследовалось с обеих сторон и строго наказывалось. Потом, в 20-е годы, красные здесь тоже порядком нашерстили. Дважды оголяли деревню, забирая на воинскую службу здоровых мужиков. А коллективизация с раскулачиванием? Где эти семьи? Куда сосланы, посаженные в пустые телеги, без одежды и куска хлеба на дорогу? Чьи чужие вьюги замели их кости и несчастных детей их? Сколько прекрасных мужчин, сильных и умных, цвет карельской нации, были арестованы в 37-39 годы и навсегда ушли в небытие? Бабы ничего этого не забыли. Память тяжелыми веригами оплела их ноги.
Пройдут десятилетия и сотрут с памяти несвойственную человеку озлобленность. Бывшие враги станут искать общения, начнутся встречи солдатских делегаций, и посещение ими мест давнишних сражений; их пошлет туда ностальгия по своей военной молодости. Дойдет до того, что участники боев на карельском фронте напишут воспоминания, как они воевали друг против друга, помянут павших, как в песне:
"Вставайте, ребята, стряхните снега!"
Я тоже, через газеты и журналы, искал среди ветеранов тех, кто проявляет интерес к своему военному прошлому и хотел бы встретиться с бывшими противниками.
Может, мне доведется что-нибудь узнать о том финском солдате, который по воле военной судьбы оказался в Кинелахте 25-го или 26-го июня 1944 г.?
