Так именовалось место, куда нас сопроводил сержант. Казармы располагались буквой "П". Посреди площадка, равная хоккейному полю.
Территория под городок была отвоевана у моря вскоре после начала войны. Казармы и площадка стояли на опилках. Продолговатые низкие бараки-казармы были возведены на сваях. Опилки, понятное дело, "садились". Оседало и все, что зижделось на них: бараки, площадка и дороги, по которым мы ходили в столовую и на тактические занятия.
Поверх опилок уложены доски. Зимой в мороз они сжимались и под тяжестью сотен ног визжали, скрипели, хлопали. Случалось, даже кого-то травмировали: поднимется торец доски - и хлоп по ноге. Площадка между бараками в центре покрыта досками. На настиле обычно во время разнарядки располагалось начальство батальона: комбат и его замы. Ближе к майору подстраивался старший лейтенант. Поначалу мы не понимали, почему офицеры постарше чином стояли поодаль от комбата, а старший лейтенант всегда норовил стать рядом с майором.
- Кто такой? - недоумевали мы.
- Контрразведчик, - пошутил кто-то из бойцов.
Какие тут контрразведчики в тылу?
Солдаты меж собой осуждали нахальство старшего лейтенанта, когда он становился вровень с главой батальона. Бараки стояли затылком друг к другу. Четвертый и пятый несколько выделялись. Ими закрывался выход из городка. В четвертом бараке размещалась особая рота, а в пятом штаб батальона. И что любопытно, нам ни разу не доводилось видеть четвертой роты на общих построениях. Три состояли из моих земляков, а четвертая? Ее поднимали на час раньше нас, в пять утра, и весь день этой роты до позднего вечера проходил в поле, в лесу в любую погоду.
Мы всегда встречали их в одной и той же одежде: изношенных бушлатах и ватных брюках.
Что это была за рота? О ней доводилось слышать разное. Говорили, что там служат бывшие уголовники.
Еще ходили слухи, что ее собрали из числа политзаключенных и готовят для отправки на фронт, чтобы они своей кровью искупили вину перед родиной... Так оно было или не так, мы, разумеется, знать этого точно не могли. Но если это были воры и прочая лагерная шушера, то почему не происходило краж на нашем складе, в столовой, в хлеборезке?..
Что об этом можно было тогда думать? В ту пору все мы были наслышаны о крупных успехах армии Рокоссовского. Говорили, что она состоит чуть ли не из одних бывших заключенных. Дескать, те лезут напропалую, и потому за ними всегда победа. Конечно, это были сказки. Грудью и нахрапом взять можно небольшой рубеж, ворваться в окопы и ошеломить противника. Но как победить пехоте в открытом бою артиллерию? Наступать без артподготовки? Опираясь только на штык? Дудки!
И все же такие слухи имели место и нередко им верили. Может быть, и эти из четвертой роты, думалось нам, скоро станут героями?
Эти сто восемьдесят немолодых мужчин, которых мы тогда считали отпетыми бандитами, всегда голодные, продрогшие, все же не казались нам озлобленными. Иной раз, когда они проходили мимо нашего строя, мы успевали заметить в их глазах сочувствие к нам, а порой и открытую, отцовскую жалость. С чего бы это? Их бы жалеть надо, что муштруют почти без отдыха, и разумеется, без каких-либо выходных. А у них, наоборот, к нам сочувствие.
После формирования маршевой роты из числа "уголовников" до нас дошли совсем иные сведения. Оказалось, рядом с нами шпиговали не бывших бандитов-головорезов, а политических.
Узнав, кто на самом деле служил с нами по соседству, я вместе с некоторыми изменил отношение к солдатам четвертой роты, хотя большинство моих однополчан обрадовалось выезду неблагонадежных. Политические для многих моих земляков казались тогда не менее опасными, чем уголовники. Почему? Такими выпестовала нас система, которую олицетворяли собой и наш лейтенант, и некоторые младшие командиры... Страхи и сомнения, втиснутые в сознание ужасными картинами далекого и недавнего прошлого, что ненадолго выпустили меня из своих когтей, вновь вернулись и опять стало неспокойно на душе. Кажется, впервые испугался самого себя, а вдруг начальство прочтет мои сомнения?
