Уже никто не скрывал от нас, что отправка на фронт произойдет не дольше, чем через неделю, самое позднее - дней через десять. И нас муштровали в эти последние дни с тройным усердием. То устраивали ночные вылазки, то марш-броски на 20-30 километров с полной выкладкой и ночевкой в зимнем лесу без права разводить костры. Мы постоянно ходили в дозоры и боевое охранение при движении основной колонны.
Кому нужна была эта бесполезная муштра? Ведь мы не были солдатами-новичками и видели, что все это делается формально, "для галочки", потому что нужно было отразить в отчетах и рапортах усердие наших командиров-наставников. Что же, мы были готовы. Не зря отделенные делились иногда между собой мнением, что воинская боевая наука нам удается куда лучше, чем прежним пополнениям.
Итак, в последние дни мы жили ожиданием предстоящей проверки. Нас хотело видеть в деле высокое штабное начальство. У командиров подразделений была такая озабоченность, словно нам предстояло показать не стрельбу и бросание гранат по траншеям "противника", а и впрямь выиграть тот бой, от которого будет зависеть наша судьба и жизнь.
Вся рота волновалась. Не меньше других волновался и я. Хотя штыковая атака, стрельба по движущимся мишеням или приемы тактики меня не тревожили. Даже сам Кочура не раз отмечал, что в штыковом единоборстве мне не было равного во всей роте. Стрелял я не хуже других, а на сближение с "противником" шел всегда в числе первых. Кочура, конечно, оставался довольным. Видать, за наши успехи его похваливали старшие командиры. Но что значили эти показатели для фронтовых дел? Разве они определяли судьбу? Хотя, если посмотреть на дело с другой стороны, то плохо тренированные молодые бойцы погибали первыми.
Боялись ли мы фронта и возможной смерти? Конечно, думали об этом. Но больше всего боялись быть искалеченными и потом никому не нужными. На таких я уже насмотрелся после финской кампании. Мысли ужасные, они лезут в голову все чаще и чаще. Замечаю, что те же опасения терзают души и остальных моих товарищей, хотя далеко не все ими делятся. Не по себе, вижу, и Кочуре. За себя он мог бы и не тревожиться. Неужели боится, что перед отправкой на фронт мы с ним можем посчитаться за все его выходки и измывательства над нами? Ведь спас же я его однажды. Неужели он забыл и про это? Видимо, считает, что выручил я его совершенно случайно. Но разве такие слуайности не могут оказаться на нашем пути и в дальнейшем? И хотя к Кочуре я не питаю теплых чувств, особой неприязни к нему у меня тоже не имеется. Очевидно, он предполагает, что я буду ему мстить за гибель Петра, и не может сообразить, что ведь не он основной виновник этой гибели... Меня особенно огорчает, что по этому трагическому случаю не было проведено тщательного расследования. А если оно и проводилось, то скорее всего, формально, потому что никто за это не понес и малейшего наказания.
Готовятся к отправке на фронт и наши командиры. А что им тут остается делать, в тылу, и так засиделись. Призывать уже некого. Кого могли - всех поставили под ружье. Какое-то количество уркаганов можно еще было наскрести по тюрьмам и лагерям. Однако пример с Гаджиевым наглядно показал, на что годны такие вояки. Они храбры, когда чувствуют свою безнаказанность, и трепещут от страха при первой же опасности. И таких примеров по всей армии было, видать, достаточно. Здесь и без того было не очень спокойно. То там, то тут по ночам гремели выстрелы часовых.
