Три года, что прожили кинелахтинцы в ожидании своих - срок немалый. Для солдатских матерей они казались вечностью. Жизнь под пятой оккупантов - это глухая изоляция от воюющих на фронте сыновей, мужей, братьев, любимых. О военных событиях знали только со слов финского ефрейтора да телефонистки Лемпи, но и те старались не якшаться с деревенскими, соблюдали дистанцию.
Зимние дни на Севере коротки, но зато как длинны вечера и ночи! Чего только не придет в голову и каких страстей не приснится, не приведи Господи! Сны умела лучше всех разгадывать старая баба Настя. Больше всего женщины боялись увидеть во сне, что у них или у ближайших родственников выпадают зубы. Не иначе - это к верной потери кого-то из близких. Не менее плохим считалось, если привидится какой-нибудь покойник из близкой родни и унесет с собой подушку из-под головы или платок, или снимет рубашку с груди - жди, что заберет с собой на тот свет кого-то родного и дорогого.
После таких снов все валилось из рук, и их старались не рассказывать: сочувствующие только растравляли растревоженную душу.
К Насте же ходили и погадать - на жениха, мужа, отца, брата. Раскинув карты на потемневшем от времени, добела выскобленном столе, старушка хмурила светлые брови, а потом, с облегчением взглянув в глаза замершей собеседнице, спокойно шептала: видишь эту красную десятку бубей в ногах у твоего трефового валета, - верный путь домой ему выпал. В головах у него красная дама червей - это он о тебе думает. И никогда из уст доброй старушки с синими, как васильки, глазами не слетало ничего печального. Мудрая философия крестьянского долготерпения научила ее, что худое - и само собою свалится, никого не испросясь, и наплакаться молодуха, если придет горе, успеет. А успокоить, доброе слово сказать - всегда надо, особенно молодым. Силы и задора у них много, а терпением не все богаты, кто три года неизвестности выдержит?
Совсем другой была Лизка. Быстрая на язык, она вначале выпаливала первые же, приходившие в голову соображения, а потом уже, поохладясь и поразмыслив, да послушав людей поумнее, на ходу поправлялась и зачастую, к потехе окружающих, последнее ее слово было полной противоположностью первому. А иногда, наоборот, заупрямится, как овца, и будет доказывать, что белое - это черное, лишь бы ее верх был. Она всем твердила, что гадание - это ерунда. На фронте у нее никого не было, а за других она не очень-то беспокоилась. Впрочем, без причины не вредничала, и деревенские к ней относились снисходительно. Жила с матерью в покосившейся небольшой избушке и хозяйством заниматься не любила, зато уж если где свадьба или праздник какой-то, или паче чаяния, поминки - там она первый человек, и речь сможет произнести с важным видом; у колхозного начальства поднаторела.
Темными вечерами с вязанием или шитьем в руках, или мешочком шерсти для пряжи приходили женщины посидеть друг у друга - поделиться наболевшим, доброе слово услышать. Так повелось давно, еще с финской войны. Она шла тогда в каких-то десятках километров от деревни. Отсутствие дорог делало Кинелахту богом заброшенным углом. Небывалые морозы и метровые толщи снега на дорогах оставили деревню во власти слухов. Так до конца марта сорокового года. Да и конец войны не облегчил участь матерей и жен. Их близкие, полуживые после окружения или обмороженные, не могли вернуться домой, разбросаны были по госпиталям. Нынче положение было еще более жуткое, полное неизвестности и неопределенности. Три года ни строчки от своих, ни слуху, ни духу; перебивались, как могли, снами да приметами. Иногда, как тревожные предупреждения судьбы, они имели несчастие сбываться. Все помнят, сколько перед войной в деревне развелось свиней. Это стало настоящим бедствием. Что-то искали они в земле, подрывая то угол бани, то сарай, то конюшню, безобразно разворачивая и разбрасывая землю. Похрюкивая, поросята истребляли целые площадки яркой бархатистой зелени: разрытые кучи земли и затоптанной смятой травы то и дело попадались на глаза. "Не к добру", - говорили старушки и крестились, "быть какому-то несчастью".
Иногда, просыпаясь с ранней зорькой перед рыбалкой, я видел, что мать не спит. Пригорюнившись над разложенными картами, она на какое-то время забывалась. Потом тихо брала карту за картой и раскладывала их вокруг яркого валета, а губы ее отрывисто шептали: в голове - печаль; в ногах - долгая дорога. Казенный дом и болезнь. Напрасные хлопоты. К сердцу ляжет удар.
Казалось, что для Андрея и Василия, на которых мама гадала, других карт и не припасено, так часто я слышал одно и то же. С пробуждением домочадцев мать собирала карты в колоду и прятала в угол за икону. Сняв с плиты подогретое пойло, несла его скотине.
Скоро за окнами замелькали первые белые мухи, небо стало низким и стылым. На смену военной полиции к нам прислали коменданта, ефрейтора Вилле. Он должен был неукоснительно поддерживать введенный полицаями строгий порядок, главный стержень которого был - послушание властям и работа. Зимой населению предстояло трудиться на лесозаготовках. Ребятня ходила в школу.
Новый комендант был высоким, широкоплечим деревенским парнем с простым крестьянским лицом и прямыми светлыми волосами. Говорил он мало, чаще всего - командами. С деревенским населением, в основном, женщинами, стариками и ребятней хлопот у него почти не было. О партизанах в Кинелахте тогда не слыхивали, видать, сказывалась наша глухомань.
После того, как меня угостил плеткой полицай, я не терпел их всех, кто пришли в иноземной форме и распоряжались в нашей деревне, как на своем хуторе. Кто они здесь такие? Молодцеватые финские солдаты иной раз прохаживались перед окнами молодух шумной гурьбой, громко гогоча и наполняя деревенскую околицу смехом и оживлением. Впрочем, входя в избы, стучались и автоматы всегда оставляли на крыльце. Деревенские женщины, из страха, улыбались, но чтобы себе что-то позволить - ни-ни! Перед ними был враг.
Ефрейтора я возненавидел, особенно после того, как он зачастил на почту. Ишь чего захотел, - посмеивался я в душе над ним. Да Лемпи в его сторону и не взглянет, нужен он ей, увалень деревенский! Кто нужен красавице, я знал доподлинно: рядом с ней можно было поставить только такого же высокого, статного спортсмена, с красивым лицом, сильными мускулами, ослепительной улыбкой. И чтобы вместе рассекали они волны Синемуксы. Моя задача была в небольшом - как стать таким сильным и красивым и завоевать ее симпатии. Перед тем, как заснуть, я мечтал, что уговорю ее остаться со мной в деревне; когда придут наши, ведь они ничего плохого нам не сделают. Обычно на этих мыслях мои фантазии расплывались, и я незаметно засыпал.
А Вилле совсем обнаглел: вечером Лизка у родника рассказывала деревенским, как он стаскивал со второго этажа своего нового жилища конторские столы и скамейки, а папками разжигал печку.
Он поселился в здании бывшей колхозной конторы, заняв ее сразу, не глядя. Да и как было не занять? Дом двухэтажный. Стоит особняком в нижней части деревни. По очереди эти хоромы раньше принадлежали разным организациям и частным лицам. Сразу после раскулачивания хозяев, сюда пришли руководители лесопункта и организовали контору. До них какое-то время жили два финна; принимали лес, что заготовляли наши кинелахтинские мужики.
Вилле освободил для себя верхний этаж. С его высоты открывался неописуемой красоты вид на озерный залив, правая часть которого вливалась в крестовину, соединяющую четыре многокилометровых рукава. Залив плескался под окнами дома в объятиях векового леса. Тень от мачтовых сосен почти целый день оставалась на воде, создавая впечатление нависшего над озером неведомого гиганта, нежно прижимающего к могучей груди лес, кусты, тростник.
Комендант все дольше засиживался в гостях у Лемпи. Эта парочка не сходила с языка у деревенских молодух: одни осуждали девушку, другие, наоборот, одобряли. Надо же было как-то устраивать ей свою жизнь? Немцы наступают, оттесняя все дальше и дальше наши войска. Скоро до Москвы дойдут. Финны тоже жмут-торопятся, того гляди, вся Карелия их провинцией станет.
Вот и строят комендант и телефонистка радужные планы. После таких разговоров моя душа переворачивалась. Хоть бы услали этого верзилу поскорее на фронт! Вдруг Лемпи и вправду не устоит? Однажды поздним вечером я выследил, как громоздкая фигура скрылась в проеме заветного дома. Потом какое-то время через занавески можно было уловить, как сближались и расходились две тени. Затем свет погас и до утра не зажигался. Я это видел, то и дело спускаясь с печки и подходя на цыпочках к окну.
Предательница! С тех пор я избегал Лемпи. У меня все валилось из рук.
Скоро пополз шепоток, что телефонистка перебралась жить к коменданту. Лизка ехидничала: "Раздавит ее эдакая туша!" Самой ей не везло - до сорока лет в девках ходила, ее языка не только мужчины - женщины боялись! А уж они-то не смолчат! Парировали сразу: "Стог сена мышь не раздавит! А ты бы, Лизуха, устояла против таких хором? У них же в Финляндии и озера на наши похожи. Да и чем Вилле не мужик!? Народит баба таких же молодцов!"
Что я только ни делал, чтобы забыть эти добрые, лучистые глаза! Розовый божок, освещенный светом зари, на всю жизнь поселился в моем сердце. Украдкой я наблюдал выражение ее лица: оно стало увереннее, радостнее и - проще. Фигура приобрела прелестную округлость и стала для меня еще притягательнее. Иной раз, вспоминая ее живот, колени, бедра, каждый изгиб которых я прослеживал десятки раз, я до первых петухов не мог заснуть. Меня не брала никакая усталость. Изо всех сил хотелось убедить себя, что она скоро разочаруется в своем солдафоне и покинет его. Но время шло, а здравый смысл не мог заставить меня забыть эту девушку.
Как бы я не избегал ее, а деревня - невелика. От кого-нибудь, да услышишь: Лемпи таблетку дала, велела через 3 часа принимать. Или "Ефрейтор-то жене обновку справил, новые сапоги привез". Я понял, что это - любовь, причем, несчастная, неразделенная. Меня разрывали надвое противоречивые, одно другого горячее, чувства. Забудь я Лемпи на день-другой, тоска по ней толкала зайти на почту, увидеть две нежные стрелочки бровей, ощутить нарядность и веяние некой бесспорной ценности, близ которой тебе посчастливилось находиться. И тут же, сразу, волной захлестывало горе, что ты тут ни при чем, здесь все чужое и чем скорее уйдешь, тем правильнее сделаешь и для себя, и для всех остальных. Вскоре печаль расставания стала пересиливать радость встреч, и это подсказало выход - бежать из Кинелахты, куда глаза глядят, только бы подальше от человека, принесшего столько боли. Оказывается, твое имя, Лемпи, означает не только радость, но и печаль!.. Я становился взрослым. При первом же подвернувшемся случае я оставил Кинелахту. Нанялся юнгой на пароход в надежде, что новые берега и морские опасности вытеснят из сердца образ девушки. Кроме того, семье требовались марки, может быть, мне удастся их заработать? Деревню я покидал с облегчением, надеясь на исцеление от затянувшейся болезни, лекарства от которой никто еще не изобрел. Но судьба распорядилась иначе. Казалось, сам бог не дает мне возможности уйти от этой девушки. На судне я обварился кипятком, почти потерял зрение, и с большим трудом, смог вернуться на родину. Первой, кто помог моему выздоровлению, снова была она, моя любовь Лемпи.
Я уже не помню, сколько дней незрячим истуканом просидел в темном углу избы, не умея и не желая передвигаться с палкой наощупь. И тут, услышав от мужа, что в деревню вернулся Юхо, Лемпи легкой ласточкой влетела в наш дом. В избе стало суетливо, весело, почувствовалась жизнь! "Ю-сси! - защебетала она, прижимая меня к своей груди. - Как тебя долго не было!" Если бы она только знала! Ослабевший после долгих мытарств по больницам, я едва не лишился чувств. С того времени я быстро пошел на поправку. Что меня исцеляло? Зажглась одна маленькая искорка, что-то эфемерное, неуловимое, что и объяснить было невозможно, но оно существовало! Вопреки моим сомнениям и здравому смыслу! Хоть Лемпи ничего не говорила и я ей - тоже, но всей кожей я ощущал, что она мне очень рада. Мало того, возможно, ее ум этого еще и не осознает. Но то, что она по - нескольку раз в день заходила к нам, то с мазью, то с таблетками, иногда сама промывала и закапывала мне глаза, говорило, что ее магнитом тянет в наш дом. Мне это уже было знакомо, несколькими месяцами раньше я это уже испытал, малюсенькими шажочками отдирая себя от ее окон. Не получилось. С каждой встречей я замечал, что Лемпи старается подольше задержаться возле меня. Сердце мое ликовало. Снова таяли снега; серебряным звоном на всю деревню лились рулады синичек с высоких берез. Сияло солнце - и такой теплый долетал с юга ветер! Зрение мое постепенно восстанавливалось: весна и Лемпи были лучшими лекарями.
Теперь я сам ходил к ней на почту, наблюдал, как она двигается, разговаривает, звонит по телефону. Подошла очередь ефрейтора нервничать. Поделом тебе, верзила, радовался я. Пришел и на мою улицу праздник! Ефрейтор стал следить за нами, но Лемпи, казалось, ничего и в голову не брала. Я начал беспокоиться, боясь, что стану причиной ее несчастий.
В последнее время, похоже, она потеряла контроль над собой: ее приводило в ужас, если за ночь у меня слипались ресницы, и утром я не мог размежить веки. Тут же пускались в ход припарки, примочки и мазь. То ее беспокоила моя бледность или круги под глазами. Как приятно было замечать эти убедительнейшие признаки любви!
Последней каплей, что переполнила терпение ефрейтора, была просьба Лемпи не посылать меня на сплав. Я слышал с улицы звонкий ее голосок: "Юхо еще такой слабый! Он и бревна-то толком различить не сумеет!" Это взорвало Вилле, как пороховую бочку. "Перкеле! - орал он на жену, - развела тут богадельню! Завтра же твой Юхо будет на сплаве!" Я и сам понимал, что осложняю ей жизнь. На сплав - так на сплав! А сердце ликовало. Перед отправлением она выбрала-таки минутку прибежать к парому и шепнув "Я буду ждать тебя, Юсси!", - сунула мне в руки какой-то сверток. На сплаве он нам очень пригодился. В нем были банки солдатской тушенки, хлеб и галеты.
В глазах Петра и Васи, что отправлялись на сплав вместе с остальной гурьбой подростков, я прочитал восхищение и зависть. Но это еще больше прибавило мне радости. Такая девушка - и моя! Я выдюжил против ефрейтора!
