От немыслимо неустроенной жизни нашей, отчасти от небрежения к родной истории, в большей степени по причине давнего злого умысла, немногие сейчас в Карелии знают о Геннадии Николаевиче Куприянове.
Каким всплывает в памяти сограждан бывший руководитель Карело-Финской Советской Социалистической Республики, член Военного совета Карельского фронта, в годы военного лихолетья распоряжения которого определяли судьбу каждого карельского жителя не меньше, чем воля самого Сталина?
Как обычному простому труженику мне, естественно, не доводилось общаться с величиной такого ранга. Фамилия Первого секретаря Центрального Комитета компартии Карелии частенько звучала по местному радио и мелькала на первых полосах республиканских газет в стиле партийно-правительственного чинопочитания того времени.
С газетных снимков веяло на нас непререкаемым авторитетом высшей власти: высокий широкоплечий мужчина в строгом костюме, позднее - военном кителе, с официальным, сухим выражением волевого, казалось, не знавшего улыбки лица.
Как вспоминают его сотрудники-подчиненные, он, действительно, очень редко улыбался или смеялся, точно его сковывал тот груз государственной ответственности, что нес он на плечах.
Не один год накапливая материалы о Куприянове, я знакомился все ближе и ближе с этой незаурядной, яркой личностью из его писем, воспоминаний друзей, современников, по нескольку лет исстрачивая на поиски в архивах страны документального подтверждения скрытых пружин военно-партийного репрессивного механизма, действующего в сороковых-пятидесятых годах против карельского народа, плотью от плоти и костью от кости которого я являюсь.
Изучая в архивах фактический материал в ходе подготовки этой повести, я ощущал всю мощь куприяновского противодействия темной силе, замахнувшейся на судьбы целых народов. В частности, спасение им от ждановско-бериевской деспотии шестидесяти тысяч ингерманландцев, дав им защиту, приют, кров и работу на земле Карелии, сохранив их будущее. Общаясь сегодня с многими из этих переселенцев, я вижу, что люди помнят своего защитника. Другое дело, не привыкли и не умеют публично отдать дань благодарности, но однажды я, не веря своим ушам, все-таки услышал справедливые слова: это было в день открытия Карельского национального центра в маленьком деревянном здании, бывшей лаборатории родильного дома перед тем, как разрезали алую ленту.
Геннадий Николаевич Куприянов был стержнем отпора заговору кучки озлобленных недалеких людей, имеющих власть и силу и фанатичную, якобы в высших государственных интересах идею человекоистребления. За защиту подставленного под удар карельского народа, вопреки многим своим соратникам по партии и руководству республикой, в частности Куусинену, Андропову и некоторым, доныне здравствующим сильным мира сего, он принял на себя весь гнев озлобленной сопротивлением бериевщины, бунтуя даже в ее застенках со сломанными костями, но с несломленной волей. Не смиренное соглашательство против собственной совести покладистого номенклатурного вельможи встретили заговорщики, а ярый протест народного заступника, рожденного в крестьянской глубинке, коренного русака-костромича, мудрым народным чутьем уловившего смертельную угрозу. Вначале она нависла над малочисленными народами - карелами, вепса-
ми, крымскими татарами, поволжскими немцами, ингерманландцами, а затем черным крылом замахнется и на большие нации. Как он был прав, этот народный провидец! Сегодня мы стали свидетелями геноцида эпохи распада социалистического лагеря, который, как цепная реакция, не может остановиться, буйствует, не входит в берега. Сейчас под угрозой национальный генофонд не только малых народов Сербии, Хорватии, Герцеговины, Чечни, а русских, украинцев, белорусов, казахов - заговор, увы, состоялся и против них.
Нынешнее поколение пожинает бурю, посеянную более полувека назад ветром зла и насилия.
В ходе многолетней работы над "Заговором..." мне довелось встречаться как с решительными противниками Куприянова, так и с немногими его сторонниками. Как веет дух того времени в их воспоминаниях, особенно, как всегда, в деталях, некоторых оттенках. Например, бывшие его сослуживцы рассказывают, что во время заседаний бюро ЦК КП(б) республики он всегда оставлял в соседней комнате двух офицеров НКГБ, которые должны были охранять шефа (наружную охрану несли другие офицеры). Случалось, по его первому сигналу те хватали провинившегося и отправляли, куда Макар телят не гонял.
Я обращался к офицерам, которые охраняли Куприянова. Уж они-то поделятся тем, что сохранили в памяти, каков Геннадий Николаевич. С ним, как мне уже было известно от других, прошли часть войны, не раз попадали в серьезные переделки, бывали и на волосок от смерти. Они хорошо знали, что первый секретарь не был трусом, имел боевое ранение. В войсках его почитали. Спросил: "Каким он вам запомнился?" Майоры предпочитали помалкивать. Вовсе со мной на эту тему не желали разговаривать. Я их не понимал и всерьез обиделся. Как не рассказать о таком руководителе?
Подумал, что, наверное, у него проскальзывали срывы, видать, неизбежные при таком напряжении сил и вырывающейся из-под контроля ситуации. Бывало, что доставалось подчиненным "под горячую руку". Как у каждого руководителя такого ранга, хватало и друзей, и недругов. И тех и иных было предостаточно, беда только, что недоброжелатели больше попадались среди бывших соратников, недавних друзей, знавших все больные места и слабые стороны. Как они потом сомкнутся враждебным кольцом! Каждый не замедлит бросить камень в сторону опального...
Офицеры охраны знали, как опровергнуть некоторые байки о первом секретаре, что ходили за пределами здания ЦК компартии. Могли рассказать, как прямо с заседания кое-кого сразу увозили в тюрьму, потому, что тот оказался вором или взяточником, а бывало, уклонялся от службы в армии, избегал фронта.
С сорок третьего года, вспоминает писатель Федор Алексеевич Трофимов, работавший при Куприянове заместителем главного редактора газеты "Ленинское знамя", органа ЦК компартии Карелии, он стал то и дело напоминать сослуживцам, что является генералом. Это означало: вы подчиняетесь мне не только, как первому секретарю ЦК компартии, но и как одному из руководителей Карельского фронта.
Известный партизан Дмитрий Степанович Александров, после войны секретарь райкомов в разных районах республики, рассказывал, что Геннадий Николаевич частенько любил вспоминать, как был у Сталина.
Случилось это после известного заседания секретариата 31.08.44 года, когда Куприянов уже считал, что никакие ждановские генералы ему теперь не указ. Поэтому в компании со Штыковым, Калашниковым и командующим фронта он держался свободно. Все четверо прибыли задолго до назначенного времени. Знали: нрав у вождя крутой, он ни с кем не церемонится. Всех четырех генералов Сталин поставил в ряд и стал молча неспешно прохаживаться перед ними. Остановившись перед Куприяновым, спросил:
- Почему скандалите?
Тот начал объяснять причину конфликта, постепенно переходя на повышенный начальственный тон, каким обычно разговаривал в Карелии. Сталин остановился перед ним и спокойно, с расстановкой произнес:
- У меня хороший слух, Куприяныч!
Геннадий Николаевич стал говорить спокойнее. И опять незаметно для себя повысил голос. Сталин резко его оборвал:
- Куприянов, ты где находишься?
Кажется, вождь начал сердиться. Останавливался по очереди перед Мерецковым, Куприяновым, Штыковым, Калашниковым, и никому не давал слова.
Наконец, выдержав томительную паузу, грозно спросил, глядя в упор на командующего Карельским фронтом:
- Вам что, делать там нечего?
Куприянов любил при случае повторять эти слова вождя, особенно, когда забывался и начинал "митинговать".
Он тоже не церемонился с подчиненными, чувствуя себя полновластным хозяином в Карелии. Когда в сорок третьем году писатель Ф. А. Трофимов с историком В. И. Машезерским, пропагандистом ЦК, выпустили книгу "КФССР". Первый дал команду заместителю заведующего отделом пропаганды Малыгину созвать заседание бюро ЦК и на нем заслушать авторов произведения.
При обсуждении труда сразу начал распекать того и другого: - Кто вам дал право писать? Вы что, являетесь руководителями Карелии?
На том заседании присутствовал О. В. Куусинен и ни слова не проронил в защиту авторов. Только доктор исторических наук профессор Я. А. Балагуров положительно оценил выполненную работу:
- Книга хорошая и достойна быть опубликованной.
Под конец заседания Куприянов заявил:
- Рукопись отозвать из типографии и запретить ее публикацию!
Надо отдать должное, Геннадий Николаевич не был злопамятным, хотя бы в отношении тех же В. И. Машезерского и Ф. А. Трофимова. Первый из них, кандидат исторических наук, потом возглавит научно-исследовательский институт истории, языка и литературы, а второй - останется редактором газеты "Ленинское знамя" - органа ЦК КП(б) республики. В начале 1946 года он будет откомандирован в качестве специального корреспондента на Нюрнбергский процесс, где начнется суд над главными военными преступниками.
Весной 1995 года мы смотрели его выступление на телевидении с воспоминаниями о процессе.
В сорок третьем году будущий народный писатель Карелии Ортье Степанов, выписанный из госпиталя, находился в Омске.
Услышав от кого-то, что не вся Карелия оккупирована финнами, он тут же обратился в ЦК комсомола с просьбой вызвать его на родину.
В марте Ортье уже был в Беломорске. Первая встреча с будущим председателем КГБ СССР и вождем страны, а тогда вожаком карельских комсомольцев Ю. Андроповым прошла интересно, с пользой и запомнилась надолго. Потом будут еще встречи, но они уже не оставят в памяти такого следа.
Вскоре Ортье был назначен секретарем Калевальского райкома комсомола.
Через несколько месяцев обстоятельства привели его к Куприянову: Степанову позарез нужно было выехать в Курск. Но без разрешения бюро ЦК КП(б) Карелии отпустить его не могли: к тому времени Ортье стал коммунистом. Рассмотрение его просьбы происходило на заседании бюро ЦК компартии. Куприянов, обведя взглядом членов бюро, на миг задержался на Андропове, потом на Мерецкове, недавно возглавившем фронт.
- Что будем делать с этим парнем?
Генерал армии взглянул Ортье в лицо, потом скользнул по не первой свежести его офицерской форме (тот явился на бюро сразу с поезда), усмехнулся и махнул рукой:
- Пусть едет к курским соловьям!
Ортье еще не раз встретится с Куприяновым и Мерецковым. Первый секретарь компартии республики, по его оценке, всегда был хмур, хотя с посетителями, сколько бы их ни было в приемной, здоровался за руку. Его суровость, а зачастую и жесткость, казалось, не знали предела. Он редко когда смягчался. В таком заведенном, как пружина, состоянии ему, видать, и самому жилось нелегко; считал, возможно, что, расслабившись, не сможет руководить республикой.
Довольно часто в состояние крайнего напряжения сил его приводили решения военного трибунала, подготовленные начальником "СМЕРШ" генерал-лейтенантом Мельниковым.
Как-то ему доложили, что только что трибунал присудил к расстрелу двух молодых офицеров: Кондратьева Федора Михайловича и Саллинена Генриха Михайловича. Фамилии ему показались знакомыми, где-то они уже попадались ему на глаза. Так и не вспомнил. На другой день утром, ознакомившись с составом преступления, он распорядился пересмотреть решение трибунала. "Пусть повоюют", - решил про себя член Военного совета фронта.
О вызволенных им офицерах услышал уже как-то в ходе летнего наступления. Тот и другой отличились в боях и были восстановлены в звании, а потом и повышены. Оба тогда удостоились правительственных наград. Когда придет тяжкая годинушка, и Геннадию Николаевичу станет туго, эти фронтовики напишут прошение в его защиту, доказывая, что Куприянов не может быть предателем.
Первый не просто внешне подражал диктаторским манерам своего вождя и покровителя, как это делали в то время многие, едва выбившиеся в начальники заурядные личности. Слепое копирование Сталина превратилось тогда в повальную болезнь больших и маленьких начальников. Это чувствовалось в интерьере кабинетов, стиле одежды - военных кителях защитного цвета, брюках-галифе и сапогах и в обращении с подчиненными: от грозного "распекания" и "разгона" до презрительного "незамечания" людей. До сих пор этот дух не выветрился из наших учреждений.
Льготы, что имела руководящая номенклатура, в первую очередь, зарплата в закрытых конвертах, и все эти дворцы-санатории в курортных зонах и на теплых морских побережьях, служебные машины, личные шоферы, система бесконечных "спец..." в быту кружили головы от плодов власти, вызывали зависть и стремление добиться того же самого у тех, кто был внизу. Пышным цветом расцветал подхалимаж.
Но самое страшное, что возникло в среде этого замкнутого клана - психология избранности и вседозволенности.
Номенклатурный Куприянов также не был застрахован от искушений властью, и в нем ощутимо проглядывалось сталинское влияние. Эта незаурядная фигура тоже была противоречивым дитем той эпохи, но в душе ее главенствовал один стержень - служить своему народу. Для Куприянова это был не просто избитый лозунг, это была суть его жизни, и в этом - он весь. Коммунистические идеи равенства всех людей и перспектива построить сообща счастливую жизнь каждому человеку зачаровали его с юных лет, и он служил им, начиная с комсомольского вожака в своем костромском Солигаличе. Этим же иконам молился и будучи полновластным хозяином Карелии. Тогда в его руках сосредоточилась колоссальная власть: верховного судьи, прокурора, высшего администратора, главы компартии республики. На территории КФССР его полномочия почти сравнялись со сталинскими, но он выгодно отличался от вождя одной "незначительной мелочью" - любил простых людей и знал цену каждой паре трудовых рук. Не только сострадание к гонимым со своей земли ингерманландцам, но и хозяйская практичность побудила Геннадия Николаевича поселить в своей республике этих трудолюбивых людей.
Разрушенное войной хозяйство требовало восстановления, и пока в других областях и республиках присматривались к подходам, совещались и согласовывали, у Куприянова дело кипело! Здесь он "был на коне". Стране требовались многие миллионы кубометров пиломатериалов, и Первый с головой окунается в наращивание темпов лесозаготовок. Его усердие замечают в Москве, но не карьеры ради он это делает, хотя и честолюбие для него не было на последнем месте. Он добивается у высоких чиновников в Москве финансовых вливаний в лесную промышленность. Ему идут навстречу во всем, зная, что он "под крылом" у Сталина. Даже обещают миллиардные суммы для помощи ингерманландцам.
Но что-то неприятно, нудно клюет в сознании. Почему с таким постоянством противодействуют Жданов, Маленков и К°?
Номенклатурное чутье подсказывает: "Осторожно! Берегись! Что-то произойдет!"
Что произошло, я уже поведал читателю в главе "Письмо на волю". Лучше, чем сам Геннадий Николаевич, об этом никто не расскажет: как в сорок шестом над ним стали сгущаться тучи, почувствовал ветерок слежки "органов". - Хоть бы подслушивающие устройства приличные нашли, - криво усмехался про себя Первый. Особняк, уютный кирпичный дворец с белоснежными колоннами, что отгрохал он на берегу Онего, был напичкан гэбэшными жучками, не зря, видать, "пожарные" несколько дней ошивались. Впрочем, и в самом деле грозил "пожар"! В 1947 году стало понятно, что что-то неладное нависло над Ленинградской парторганизацией. Прояснилось это уже после смерти Жданова летом 1948 года. Возникло "Ленинградское дело". Оно было продолжением хитроумной политики "разделяй и властвуй" прижившейся еще в Древней Руси с легкой руки удельного политикана - князя. При Советах эта тонкая политика не умирала ни на час, во ее здравие гибли люди. Волна репрессий поднялась сразу после Победы, когда из Европы стали возвращаться герои, поставившие Гитлера на колени. И когда посрамленные штандарты падали на Красной площади к ногам Верховного и его камарильи, в их сердцах была не только радость от победы, но и страх перед этими, там внизу, у ног. Они видели европейские порядки, уровень техники, степень зажиточности, лицо прогресса. И никакими орудийными залпами этого не заглушить. Вот почему волна репрессий обрушилась на победителей, в первую очередь. Многих через энное время после победных ликований уже конвоировали в тюрьмы и лагеря. Для этого достаточно было с похвалой отозваться о каком-нибудь иностранном станке, что видел в Европе, или о баре с певичками. Ушей для доноса хватало предостаточно, эта подлая публика почему-то никогда не бывает в дефиците.
Другая мишень идеологического преследования - несчастные, пострадавшие от войны. Те, кто не смогли эвакуироваться. Состряпано было клише: "Был на оккупированной территории". Обыгрывалось оно на все лады, главное, чтобы те, кто возвращались из эвакуации, не считали за людей тех, кто остался на поругание оккупантам, а часто и на смерть.
Генеральная цель, ради которой заваривалась эта каша была в том, чтобы, упаси Бог, несчастный народ и в лице проливавших кровь воинов и гражданских, эвакуированных или нет, не объединился в общем упреке Правительству и вождю: "Что же вы наделали! В какую пучину войны нас ввергли! А не пора ли ответить за промахи в политике, за вину перед своим народом?"
Надо было, как сразу после революции: "Стращать! Стращать!" А для этого: "Процессов! Процессов! Крови и. побольше! Чтобы пикнуть не смели!"
И вот он готов, новый процесс - Ленинградское дело.
По свидетельству некоторых бывших аппаратчиков, знающих тонкости фабрикации таких "процессов", первоначально имелась альтернатива, где возбуждать громкое дело, в Ленинграде или в Карелии. Здесь, в бывшей Олонецкой губернии, все практически уже было "на мази". Оппозиция Куприянову сколочена основательная в лице генералов, не простивших ему сталинские заступничества и провал в выселении карелов. Неплохо бы было взять реванш! Почва для общественного мнения хорошо удобрена: то, что карелы - предатели, у всех еще на слуху. У многих и по сей день родственники в Финляндии. На ее стороне сражалась Карельская освободительная армия, типа Власовской. Одно только "но": не получит в Карелии процесс такой громкой огласки, как в Ленинграде, масштабы не те! Ведь Питер - колыбель революции! Долго страх будет трепать подданных! А там - новые жертвы подвернутся. И Берия в который раз подсовывает вождю новых врагов, без уничтожения которых страна не может успешно двигаться к коммунизму.
Ленинградское дело переросло в общесоюзное. В те годы полетели головы многих известных политиков и военачальников.
Фабрикование этого процесса включало разного рода измышления: будто Ленинград решился объявить себя столицей России, чтобы потом отделиться от Союза и т. д. и т. п.
В окружении Сталина понимали, что Ленинград, каким бы ни был историческим городом, не мог претендовать на звание столицы коммунистической империи. Страх затмил глаза Сталину, и потому руководители парторганизации Ленинграда стали мишенью репрессивного аппарата государства. Как попал в эти жернова Куприянов? Одни говорят, что его "пристегнули" к делу, как ждановского воспитанника, бывшего секретаря райкома Питерской парторганизации.
Другие прямо называют виновников его беды - Штыкова, Щербакова и персонально Маленкова, люто мстившего Куприянову за сталинскую благосклонность. Они подзуживали Берию, что руководитель Карелии до мозга костей сепаратист и не прочь бы присоединить вверенную ему республику к Финляндии. Очернить Куприянова было несложно: досье на него давно уже заготавливалось, еще тогда, когда зуб горел выселить карелов.
Некоторые чиновники, соприкасавшиеся в войну с Куприяновым и оставившие в наследство по книге воспоминаний или сотню-другую страниц личных впечатлений, намекают на то, что Берия колебался, какой подарок преподнести Сталину: Карелию с Куприяновым или Ленинград с Кузнецовым? Оба, по мнению палача, годились в очередные жертвы. И поначалу он, якобы, склонялся к предложениям группы генералов из Карельского фронта, активно поддержанных руководителем Главного политического управления Красной Армии Щербаковым.
Вчерашние соратники Куприянова, учуяв запах крови, споро переориентировались. Геннадий Николаевич остался без поддержки с тыла.
По тем же источникам Ю. Андропов, предав Куприянова, спас себя. Комсомольский секретарь, всю войну отправлявший молодежь в тыл врага для работы в подполье, оказался под прицелом разведки. Беда была в том, что из молодых ребят, которых он отправлял для восстановления комсомольских райкомов на оккупированной территории, лишь единицы не были разоблачены и арестованы.
Кому отвечать за провалы? Тому, кто подбирал и направлял в тыл: Юрию Андропову. Может быть еще главе партизанского движения - Вершинину, и, конечно же, первому секретарю ЦК КП(б) КФССР Куприянову. Зная, сколько недоброжелателей у Первого, сметливый Юрий Андропов решил, что пусть уж кто-то один пострадает: куприяновской жизнью он выкупил свою, его дальнейшая карьера известна всем.
Похоже, что даже после бериевских застенков, Геннадий Николаевич до конца своих дней оставался приверженцем Сталина. В книгах о войне, что Первый оставил после себя, отец народов запечатлен непогрешимым коммунистом. Нет следов осуждения политики Сталина и в личном архиве Куприянова, по крайней мере, в той части его, что мне удалось исследовать. Никакой реакции на материалы XX съезда партии, осудившие культ личности Сталина. Может быть он в чем-то разделял вину за преступления вождя, что-то брал на себя за ошибки, допущенные в Карелии?
Вспомним время накануне войны. Наверняка руководитель Карелии не находил себе места, узнавая о том, как в Финляндию прибывают тысячи и тысячи гитлеровцев со всем вооружением. Чем пахнет переброска десятков тысяч солдат на Север? Не для того же немцы высаживались в Суоми, чтобы любоваться тамошними озерами и лесами-парками.
Финские коммунисты о войне предупреждали заблаговременно. Что предпринимали Куприянов, Прокконен, другие руководители республики? Докладывали Сталину? Нет таких подтверждений в архивах. Они уповали на Москву, дескать там лучше знают и понимают, что предпринимать.
Веру во всезнание руководителей государства не поколебала даже война с ее несказанными жертвами. И сегодня нынешние правители на Москву глядят, точно в Кремле растут хлеба, текут нефтяные реки, куется металл...
Когда немцы обрушились на СССР, в Карелии еще около месяца не решались объявить всеобщую мобилизацию. Боялись? Растерялись? После немыслимых проволочек Куприянов созывает заседание бюро ЦК компартии и на нем принимается решение объявить призыв в армию всех старших возрастов.
Что ЦК делает до этого? Бросает против до зубов вооруженного противника, имевшего опыт Зимней войны... служащих районных организаций Пряжи, Ведлозера, Олонца и других районов. Наспех собранные граждане, вооруженные винтовками из арсенала первой мировой войны и сведенные в так называемые истребительные батальоны, были выдвинуты первым заслоном от противника. Большинство "истребителей" даже не служили в армии и никогда не держали винтовки в руках.
Куприянов во многих книгах от души благодарит "истребителей", отмечая, что они героически вступили в бой с противником и не один день сдерживали их продвижение в сторону Петрозаводска. Тут нет лжи. Истребители и в самом деле, как могли, какое-то время сдерживали наступавшего противника, но какой ценой? Об этом Куприянов молчит! А как была организована в Карелии эвакуация населения вглубь России?
Можно понять захват немцем большей части населения Белоруссии, когда до Минска фашисты проскочили за считанные дни, аналогичной была картина на Украине. Но ведь финны двадцать дней колебались, начать военные действия против Карелии или еще повременить. Потом еще три месяца с боями продвигались к Петрозаводску по карельским дорогам, давая тем самым вольно-невольно возможность карельским властям вывезти жителей из районов предполагаемых боевых действий. Эвакуировать могли всех до единого человека. Почему этого не было сделано?
Трудно мне объяснить и призыв в армию шестнадцатилетних летом 1944 года. Умом ищу оправданий, что к тому времени все мужское население уже было взято под ружье, многие погибли в первые дни в истребительных батальонах, тысячи пали на полях сражений или были заняты партизанской войной в лесах. Умом - понимаю, а сердцем никаких оправданий не приемлю, так как из народа выкорчевывали последнее, что у него оставалось - национальный генофонд. И это была еще не последняя жертва войне.
В итоге нас, карелов, осталось по статистике не более 80-90 тысяч, точно сейчас эту цифру назвать невозможно. Если исходить из 130 тысяч, что уцелели после войны и приросте населения, пусть минимальном, около 1%, нас бы сейчас было не менее 350 тысяч. Может быть, столько и есть но - и не столько.
Почему? На мой взгляд, очень точно этот феномен объяснил известный писатель Ю. Черниченко. Выступая на процессе одного из лидеров "Памяти", он сказал: "...в миллионах случаев за 73 советских года национальность могла квалифицироваться как преступление..." В итоге тысячи карелов, вепсов и финнов были вынуждены в СССР скрывать свою национальность и не объяснялись на родном языке.
В принципе признавая право говорить на родном языке, большевики у кормила власти все делали для того, чтобы заглушить, а потом и вовсе похоронить язык коренных народов, мешавший, как они считали, сплочению граждан страны Советов. Почему в этом им удалось убедить и руководителей национальных окраин? Местные вожди с годами безраздельного правления стали глядеть на подвластных им соплеменников высокомерно, прежде всего на тех, кто продолжал "цепляться" за свой язык.
Если коммунистические лидеры готовы были в угоду принципам интернационализма захоронить языки малочисленных народов, то собственные князья это оправдали тем, что общий, то есть русский, язык быстрее поднимет общую культуру. К тому же местным номенклатурным чиновникам казалось, что поскольку их подопечные очень отстают от НТП, разворачивающегося в крупных городах, центрах цивилизации, надо особое внимание уделить изучению русского языка.
В этом утверждении есть свой резон. Выезд крупных русских специалистов из стран ближнего зарубежья после распада СССР показывает, что некоторые отрасли производства либо остановились, либо стоят на грани закрытия.
Однако за общими рассуждениями об отставании в культурном развитии и научно-техническом прогрессе малочисленных народов проглядываются чисто политические цели. Вот пример того, как язык можно "заглушить".
25 июня сорок четвертого года Олонец был освобожден от противника. В тот же день группа военных корреспондентов вошла в город. Среди них был и будущий народный писатель Карелии Яакко Ругоев. Он вспоминает:
" Нас встретили радостные, просветленные лица. Казалось, все высыпали из домов. Многие были в праздничной одежде. Особенно притягивали взгляд девушки, улыбающиеся, с красивыми прическами, в ярких нарядах. Так мелодично лилась с их губ карельская речь, вперемежку с финской и русской. Я тоже отвел душу на родном языке, с сожалением расставаясь с ними. Войска рвались вперед, бои шли под Ильинским, у Туулоксы, под Видлицей, мы, корреспонденты, следовали вместе с ними.
Вернувшись через короткое время в Олонец, я не узнал жителей. Особенно потускнела молодежь. Но самое неприятное нас ожидало, когда мы встретили своих недавних знакомых и заговорили с ними по-карельски и по-фински. Девушки не знали ни того языка, ни другого. Мы поняли, что тут поработали подчиненные Штыкова, Калашникова и Мельникова, нагнав на олончан страху. В компании с ними был и поэт Павел Шубин".
Но вот, наконец, и выстраданная Победа, добытая кровью фронта и мозолями тыла. Возвращаются в свои дома, а часто на пепелища и развалины карельские семьи, которым посчастливилось эвакуироваться в начале войны. И подозрительно смотрят на тех, кому не удалось выехать. Многие с враждой, с подтекстом:
- Вы тут дома были на родной земле, в банях парились, а мы по чужим дорогам, у незнакомых людей приют искали, бедствовали. Намыкались! Vierahalla mualla on kezallagi vilu.(B чужом краю и летом холодно).
Издерганные бесконечными переездами и долгими мытарствами эвакуации возвратившиеся срывали зло на тех, кто не уезжал. Те обиженно возражали:
-Да вы войну-то хоть по-настоящему видели? Может от снарядов прятались? Родных хоронили? В лесу комара кормили? Бревна для финна карзали? Vierahas vallas ku kala mer-ras. (В неволе - словно рыба в мереже).
Земляк с земляком, будь он карел или русский, быстро бы упрятали обиду подальше: общие невзгоды, совместные усилия по ликвидации разрухи и обустройству заставили бы забыть ненужные распри. Но верховная власть думала иначе. Пропагандистская машина, наоборот, раздувала вражду. Дискриминации подлежало население, что не смогло оставить до прихода врага района предполагаемых боевых действий. Эта идеологическая линия твердо выдерживалась на всей территории СССР, что подпала под оккупацию: каждый человек проверялся на предмет сотрудничества с захватчиками - ГУЛАГи ожидали новых заключенных.
Куприянов признает, что "...особенно в первое время создались... враждебные отношения между теми, кто жил при оккупантах, и теми, кто в 1941 году эвакуировался..." (ЦГА РК, Ф. 3435, Оп. 1, Д. 2/37, с. 2). Выходит, центральные власти забыли горячие доводы Первого на десятках страниц его "Записки...", где он писал, что сто тысяч с лишним мужчин ушли на войну из карельских семей в первые же ее дни. На множестве фактов, десятках фамилий и боевых эпизодов он доказывал Маленкову и иже с ним, что карелы - не предатели!
В монументальном труде "История карельского народа", недавно изданном в Финляндии, говорится: "Хотя власти (речь об оккупационных - И. С) думали, что финнородственные жители (оккупированной части Карелии) пропагандой настроены в нашу пользу, несмотря на это, нельзя говорить об их активном отношении к нам. Наоборот, партизаны и разведчики временами действовали очень активно, получая помощь от местного населения".
Неужели можно было думать, что отец или мать, отдавшие на фронт двух или трех сыновей, станут помогать врагу?
Могли руководитель Карелии как-то остановить в республике волну репрессий против "лиц, бывших на оккупированной территории"? Негласным распоряжением верховной власти огромному контингенту населения страны без суда и следствия фактически вменялось поражение в правах: при поступлении на учебу или работу каждый заполнял анкету, где была строка "был/не был на оккупированной территории". Для первых она запрещала учебу в военных училищах и вузах, работу на оборонных предприятиях, выезд за границу, продвижение по службе и ряд других социальных возможностей.
Эти люди тремя буквами "б-ы-л" превращались в изгоев общества, потерянное поколение, и вина за их исковерканные судьбы - на совести тогдашних кремлевских й местных сатрапов.
Что же получается? Выходит, несмотря на упорное сопротивление Куприянова и его соратников, заговор профессионалов из ГПУ и НКГБ в Карелии состоялся?
В прямом смысле - нет, не удался, карельская диаспора не была рассеяна по ГУЛАГам Коми и Сибири, как это замышлялось. А в остальном?
Разве не стала карельская земля полигоном, как представлялось генералам еще в ждановском бункере? С 1957 года здесь испытывалась тяжелая танковая техника, проводились учебные маневры Ленинградского, Прибалтийского и Белорусского округов. Военных привлекала малочисленность населения, ее поддерживали и вилками в зарплате, и препонами для возврата эвакуированных, сложностями с жильем и пропиской. Немало препятствий чинили они руководству республики при переселении в Карелию ингерманландцев. Планируемых 250 тысяч не получилось, удалось собрать и перевезти только 60 тысяч человек. Когда будет арестован Г. Н. Куприянов, на них тут же обрушатся репрессии. Реабилитация придет только в конце жизни, ко многим уже посмертно. В свое время Первый ценой огромного напряжения сил вытребовал для них у правительства семь миллиардов рублей. Волна преследований почти все свела "на нет".
Заканчивая повествование об одном из тяжелейших периодов в истории народов Карелии о войне, крови, разрухе, репрессиях, я не в силах прогнать печаль из своего сердца. И тревогу. Они все Острее овладевают мной. Слишком большую, непомерную цену платим мы за естественное право прожить на своей земле отпущенный Богом век.
Неужели герою моей повести только и было уготовано, что воевать с врагом, следить за кознями интриганов, мешавших осуществлению его замыслов, постоянно быть начеку, дабы не впасть в немилость к вождю? После напряженнейшей войны и разрухи угодить на шесть лет в тюрьму? Стерпеть обиды, унижения и оскорбления? Пытки в застенках? Добившись реабилитации и восстановления в партии, в итоге оказаться навсегда зачеркнутым номенклатурной системой, до конца дней оставаться с клеймом арестанта?
Мне это не кажется удивительным, скорее наоборот. Не мог в тоталитарно-партийном государстве расправить крылья талантливейший, недюжинный человек, инициативный лидер, смотревший на много лет вперед.
Едва отдышавшись от разрушительной войны, правящая верхушка ввязывается в новую, холодную, и под звон рапортов Сталину об успехах в восстановлении народного хозяйства почти весь производственный потенциал страны работает на гонку вооружения. На социальные и культурные нужды человека из бюджета отпускаются крохи. Научно-технический прогресс в СССР обязан, в основном, военной промышленности. И так - до наших дней. Два лагеря, социалистический и капиталистический, напрягали усилия в совершенствовании арсенала уничтожения. В то же время духовная жизнь общества, загнанная в рамки жесткой коммунистической идеологии, пришла к застою. И вот я размышляю: чем же мы, жители цивилизованной планеты, вступающей в двадцать первый век" так называемого прогресса, отличаемся от наших пещерных предков? В каком направлении напрягали мы свой мощнейший, почти божественный разум? Увы, неужели на то, чтобы каменный топор и палица превратились в огнестрельное, а потом ядерное оружие? Только и всего? Так скудно и так примитивно - на разрушение?
Вот и нашлась причина моей неутихающей печали: человечество с первых дней существования пошло по ущербному пути развития и до наших дней не свернуло на иную стезю.
Мы до сих пор воюем, бесконечно что-то отнимая друг у друга. В плену алчности и злобы безоглядно расточительно уничтожаем дарованную Богом жизнь, эту бесценную благость, что вспыхнет прочеркнувшей спичкой - и нет ее.
Испокон веку, не вдумываясь в смысл, мы твердим, что созданы по образу и подобию Божию. Почему же тогда не построили себе жизнь, достойную богоравных существ? Работаем на разрушение? Создаем потенциал уничтожения, способный за несколько минут разнести Землю- мать в клочья?
В последнее время все настойчивее стучится в умы мысль о покаянии. Без этого мы не сможем развиваться дальше как люди. Надо остановиться и основательно поразмыслить, в том ли направлении идем? К чему привела на земле наша человеческая деятельность? Каким иконам молились? В равной степени должны покаяться и насильники, и жертвы. Насильники - за убийство и разорения, жертвы - за долготерпение и соглашательство, за трусость, зато, что - рабы. Рабы своим послушанием вскармливают негодяев и тем ответственны за происходящее. Человек разумный не может быть ни насильником, ни рабом. По замыслу Творца он тоже должен быть созидателем, творческим началом, иначе он не имеет права претендовать на Божье подобие. Почувствовать в себе созидателя богатой, красивой, достойной высшего существа жизни, беречь и улучшать родной край, грамотно и культурно подходить ко всем сторонам бытия. Высшей ценностью считать человеческую жизнь и делать все возможное для ее сохранения и процветания. Не забывать и братьев своих - животных, птиц, рыб. Не уничтожать без надобности растительный мир.
Осознать, что зародившись в далеком, тысячелетнем прошлом и пребывая в настоящем, ты продолжаешься в ипостаси своих детей, внуков и далеких пра-пра-правну-ков. И это тоже будешь - Ты, и в этом смысле Ты - вечен! Тогда не придет в голову поворачивать вспять реки, громоздить на них плотины, осушать болота, вырубать лес, легкомысленно играть атомом - военным и мирным. Зачем наказывать себя "будущего"? Там, в еще не родившемся столетии? К несчастью, такое понимание роли человека в цепи времен осмыслено очень немногими. Это, в основном, люди из духовенства, немногие интеллектуалы, понимающие, что и Рокфеллера хоронили в одном костюме. Наша неудавшаяся история замешана на крови и слезах. Человеку никак не выбраться из звериной шкуры. По числу жертв войны и революции превзошли все звериные схватки. И не потому ли мы так старательно пытаемся "причесать" и отлакировать наш Октябрьский переворот, называя его "мирным"?
Несмотря на обещания большевиков покончить с войной и дать землю, крестьянство встречало новую власть с сомнением, колебаниями, недовольством, вооруженным сопротивлением. Рушился многовековой жизненный уклад. А что взамен? Еще от первых американских коммун гулял среди народа слух, что все будет общее: земля, заводы и фабрики, семьи коммунаров и их дети, а верить в Бога и молиться коммунисты запретят. С частной собственностью будет покончено.
Все так и вышло, за исключением общих жен и детей. Лишенный собственности человек, не владевший ничем, кроме трудовых мозолей, был автоматическим исполнителем. Имуществом не рисковал, в финансовые операции испускался, не владея даже азами экономики. Равнодушный, безынициативный "винтик". Все заранее спланировано, за работу платят гроши, а "как платят - так и работаем". В итоге наглядный исторический эксперимент: несопоставимость жизненных уровней ФРГ и ГДР, Финляндии и нашей Карелии.
Мощными мятежами встретило крестьянство новую власть: восстание Антонова на Тамбовщине, выступление северных поморов и ухтинских карел.
- За бездуховность коммунистической империи расхлёбываемся и ныне - во времена реформ. Буксуют они, являя собой последнюю стадию строительства социализма - его распад. Буксуют из-за воровства, безответственности, вальяжности номенклатурных чиновников, исправно пересевших из Верховного Совета в Думу и Президентский совет. А кто посеял семена этой бездуховности? Кто вытравлял Бога из верующих душ? Вот выдержка из письма В. И. Ленина к В. М. Молотову для членов Политбюро от 10/Ш 1922 г.
"...Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы сможем обеспечить себе фонд в несколько миллионов золотых рублей...
...Позже нам сделать это не удастся, ибо никакой иной момент, кроме отчаянного голода, не дает нам такого настроения широких крестьянских масс, которое бы обеспечило нам либо сочувствие этих масс, либо их нейтрализование...
...Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше. Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы она никогда ни о каком сопротивлении не могла подумать..." (По материалам Музея революции).
Теперь понятно, почему через какое-то время вдруг со стенанием тяжело всплыл в воздух взорванный храм Христа Спасителя? Вопросов, как говорится, нет...
Смена власти в Карелии тоже была отмечена победными вешками на пути к счастливому будущему убиваемого народа - тысячами печальных холмиков с крестами и без них на погостах, в лесах, у дорог на обочинах, братскими могилами и безымянными рвами расстрелянных. Вслед за опустошающей войной новая колесница истребления народа грохотала по городам и весям некогда спокойного "медвежьего угла" матушки-России. Революционно настроенный, поддерживаемый силами из Петрограда пролетариат карельских городов расправлялся со своими сельскими кормильцами.
Не успела еще карельская совдепия более-менее стать на ноги, как в марте 1918 года грянула с севера интервенция англичан, французов и американцев, к которым тут же пристроилась финская буржуазия. Борьба была ожесточенной и изматывающей. Только в начале августа девятнадцатого года южная Карелия была освобождена от белофинских интервентов, а северные пограничные карельские волости были отвоеваны у них лишь летом двадцатого года.
Но на этом беды не кончились. С ноября двадцать первого года по февраль двадцать второго по республике прокатился новый истребительный вал белофинской интервенции. Воевали с той и другой стороны люто. К примеру, по рассказам крестьян из Пряжи, белофинны расстреляли молодого парня в их селе только за то, что на нем была фуражка с красным околышем. После разгрома интервентов следовали расстрелы местных жителей, подозреваемых в содействии или сочувствии врагу.
Наконец, казалось бы, вся пальба позади и можно спокойно заняться мирными делами. Мы помним, как официальные источники лили восторженные гимны победоносной эпохе подъема социалистической экономики.
Между тем, строительство советской индустрии и становление сельского хозяйства шло с применением принудительного труда и нещадной эксплуатацией народа и сопровождалось не менее жестокими репрессиями, чем в военное время. Тысячами жизней карельских лесозаготовителей был оплачен поднимающийся советский военно-промышленный монстр. Это их каторжный труд по заготовке миллионов кубов леса переплавлялся в валюту: пока не сделаешь норму, в барак не пустят, хоть ночь на делянке вкалывай. А если здоровье не из крепких или лошаденка хилая - совсем дело - труба!
С декабря тридцать четвертого года после убийства С. М. Кирова органами госбезопасности были произведены в республике просты сотен финских эмигрантов, нашедших здесь убежище после разгрома Финляндской революции 1918года. Были схвачены и загублены в лагерях и тюрьмах многие талантливые организаторы и труженики, в том числе и деятели руководства республики.
Вслед за ними руки НКГБ - НКВД потянулись к карелам, русским, украинцам, белорусам и эта волна репрессий, то затухли, то вновь вспыхивая, влилась во всем памятный 1937 год. Республика лишилась многих тысяч мужчин и женщин работоспособного возраста, превратив в сирот их детей, сломав и их судьбы.
Афинская война? Две дивизии карел были погублены в этой агрессии. Плохо обутые и одетые, вооруженные допотопными винтовками, обмороженные в лютые сорокаградусные морозы, они дорого заплатили за присоединение к Советскому Союзу новых финских территорий. Не успели оплакать это горе, новая страшная беда, Отечественная война и страшный заговор Жданова - Берии - Маленкова в целях депортации карельского народа. Едва в Коми - лагеря и Сибирь полным составом не переправились, чудом Куприянов Геннадий Николаевич спас - светлая ему память и низкий поклон за мужество!
Послевоенные голодные и тяжелые годы... Тяжкий труд и снова преследования, теперь уже бывших в оккупации. Но... не буду повторяться.
Оглядываясь на прошлое своего народа, как и многих других в составе вначале царской, а потом коммунистической империи, видишь, что по существу это хроника бед, сменявших друг друга одна другой горше. Удивляешься: как перетерпели? Как выжили? И будет ли конец нашим несчастьям?
Многие ропщут на наш сегодняшний кризис, но я думаю, что по сравнению с тем, что мы вынесли, это - "семечки". Обидно только, что все чаще слышишь, как нашу республику гости из своей же России коммунистическим заповедником, а то и партийным музеем именуют.
А на вопрос: "Как выжили?" - отвечу, - "благодаря своему неустанному трудолюбию, добру и вере. Да и мужеством Бог не обидел, и, что очень существенно, карелы никогда не были Иванами, не помнящими родства".
Сегодня я не удивляюсь, почему за долгое, почти тысячелетнее существование, карельская нация так немногочисленна и с печалью поминаю тысячи тысяч насильственно загубленных жизней моих предков: пра-пра-пращуров, пращуров, прадедов, дедов, отцов. Они погибали, но выстояли, и мы как народ не исчезли с лица земли! С целомудренной благодарностью склоняю свою седую голову перед их великими жертвами в знак незабвенной сыновьей памяти!
Думаю и в нынешнее время выстоим и не растеряем при этом тех качеств, которыми испокон веку гордились. Найдем в себе силы, поднимем дух, как когда-то делали это предки. Иначе, что же станется с родной землей, детьми и внуками, будущим нашим?
Luonnonstatus Nuoses luontoni lovesta, Havon alta haltiani, Havon alta, hattu peasta, Moan alta makoamasta, Kiven alta kinnaskeassa. Mi luonnon loveh on pannut, Moan alle makoamahe...
Ты воспрянь, мой дух, из щели, Дух-хранитель из-под корня, Выйди в шапке из колоды, Из земли, где спал ты долго, Из-под камня в рукавицах; Что загнало дух мой в землю, Под землею усыпило? (Древнекарельское заклинание)
1985-1995 г. г. Петрозаводск
