Хотя деревня и ее окрестности были забиты войсками, а кругом стояли танки, самоходные орудия, артиллерия и иная техника, тем не менее, под самой деревней шла стрельба.
Она началась сразу после залпов по озеру. Стреляли вдоль дороги, ведущей в Рококоски, куда сутки назад направились бывший кинелахтинский комендант и его жена - красавица Лемпи.
Оказывается, мы зря тогда думали, что противник из Ки-нелахты в панике бежал, беспорядочно бросив технику. Увы, это было далеко не так! Уходя, финны упорно цеплялись за каждую речушку, труднопроходимое болото, лесную чащобу, минируя за собой проселочные дороги, тропки, мосты. По мере стихания близкой трескотни выстрелов хотелось надеяться, что враг, хоть и медленно, но уходит в сторону границы. Хоть бы скорее наша земля вздохнула свободно!
Части 37-го гвардейского корпуса долго в деревне не стояли, они спешили выдворить упирающегося противника. В Кинелахте остались какие-то тыловики и офицеры государственной безопасности, в задачу которых входило обезвреживание шпионов и диверсантов.
Они оказались на редкость шустрыми. Едва деревню покинули артиллеристы и танкисты, как особисты начали бесцеремонно входить в жилища и безапелляционно объявляли, что необходимо сдать оружие. Каким оружием мы, деревенские, тогда располагали? Кое-кто имел видавшую виды, берданку. Мне отец отдал свое старое ружье. Никто не решался куда-то припрятать оружие и не отказывался его сдавать. Мне до слез было жалко расставаться с ружьем. Как-никак кругом лес и остаться совсем без защиты? А с чем же охотиться? Сказано - сделано, с властями лучше дела не иметь, не раз это уже проверено. Все молча, скрепя сердце, отдали свои боевые стволы.
В какие-то час-полтора в деревне не осталось ни единого ружья. Писарь, что был с офицером, взамен вручал писульки об изъятии, заверив, что после войны оружие будет возвращено.
Если бы и не отобрали, все одно стрелять никто бы не смог. У нас не было ни пороха, ни дроби, ни пистонов.
Вновь возвращенные в лоно Советской власти старые подданные были разоружены и опасности для государства теперь не представляли.
Гораздо сложнее получилось с Акимовым. Как только он узнал, что изымают ружья, тут же спрятал свою тульскую берданку - кормилицу.
- Шиш вам, лешим, отдам! Финны не отняли, а свои отбирают! - разбирала обида старого охотника. И когда двое энкагебешников вошли в избу, громыхая сапожищами, он решил прикинуться пнем-гнилушкой: "Ничего не знаю, ничего не понимаю!" Но вошедшие не церемонились: "Гражданин Акимов, у нас есть сведения, что вы имеете оружие! Приказываю сдать немедленно!". Старика оторопь взяла: "Значит, какая-то сволочь уже шушукнула! Ну, держись, всей деревней найдем!". Охотник "закусил удила": "Ничего не знаю! Нет оружия и. все тут!". Ни слова не говоря, военные разделились и, обойдя избу и сеновал, цепким взглядом прощупали стены и углы жилища."Ну что, добровольно отдашь или протокол составлять будем?" - с угрозой в голосе спросил старший позванию. Его помощник, что раздавал писульки, с готовностью зашуршал бумагами в папке. При слове "протокол" Акимов переменился в лице, припоминая, наверное, как тринадцать лет назал проводили раскулачивание и коллективизацию.
Бесполезно оттягивая время, он неохотно достал со дна сундука завернутую в старую холщовую тряпицу свою кормилицу, тульскую берданочку. Так привычно ложилась на отполированное ложе его ладонь. Слезы душили старого охотника. "Зачем же хлеб у семьи отбираете? - едва слышно выдавливал он из себя. - Чем же кормиться будем? Я же с землей не привык дела иметь. Лес - моя земля!". Он даже не поглядел на писульку, что совал ему военный писарь и, махнувши рукой, ушел за печку. Вскинув ремень берданки на плечо, писарь со своим грозным начальником вымелись из избы. "Чтоб вам леший ноги переломал!" - вдогонку прошептал им охотник.
- Засоси вас болото, загрызи медведь!
- И что за день выдался, - с досады забрался на печку охотник. Бомбой разворотило родник, из которого брали воду для стряпни и чая, сломало изгородь и стенку дровяника, разметав чурки по двору. Слава Богу, хоть избу не разбомбили! Не вернулся сын, которого он, по наивности, ожидал вместе с пришедшим войском. "Старая коряга! - ругал он себя в сердцах. - Ну с чего же твой Филька придет с этим цыганским табором? Что ему, нет места среди своих? А перед этими волками - чего развыступался? Непонятно будто, что спят и видят, кого бы в кутузку упрятать? Забыл ежовы рукавицы? Расстреляют, как тех карасей в Синемуксе!". От воспоминаний, как палили в озеро снарядами, у старика стало совсем муторно на душе.
На другой день ближе к полудню я увидел в окне вытянутую рожицу Пети, что вкалывал со мной на сплаве у финнов. "Слушай, тут Соткин такое нашел!". - "Что, - говорю, - не тяни душу, выкладывай!". Но Петя молча повел меня в лес. Не пройдя и двадцати метров, мы увидели два белых валуна, вымытых дождем и ветром. Вокруг них на бархатной сочной зелени там и сям темнели облепленные слепнями и мошкарой коровьи лепешки. Но что это? - я не верил своим глазам! Но обману не было. Это было наше с отцом ружье, с погнутыми стволами, раздробленным ложем! Я бросился взять его, но Петя остановил: "Ты что? Уже не исправить! Видишь, как стволы погнуты!". Тут же рядом, в хаосе разбросанные вокруг валунов, валялись железки и деревяшки, оставшиеся от испытанного, не раз выручавшего сельчан оружия, которое, все равно, правдами-неправдами добудется, так как без него не обойтись. Не с рогатиной же на медведя пойдешь?
Молча мы стояли перед валунами. На опушку подошло несколько мужиков, предводительствуемые Соткиным. Его голос захлебывался: "Эта пальба вчерашняя ведь не от финнов была! Это патроны, что в стволах были, расходовали. А потом - об камень стволами!". Акимов достал кисет с махоркой и кусок дряблой бумажки. "А от деревни подальше отойти не сподобились?". Свертывая папироску, спросил: "Какая же это сволочь настучала?" - "А ты будто не смекаешь? - парировал Соткин. - Это же, елки-палки, одной стервы дело! Вспомни, у кого засиделись офицеры! Кто перед ними расстилался в любезностях и докладывал, что уже и новую власть выбрали?".
"Вот теперь бы ее на лесоповал! Пусть комариков покормит! А ведь не пойдет, сто причин отыщет уважительных. Научилась у колхозного начальства!". Рядом с пастухом и старым охотником стояли мы, мальчишки и подростки, и не знали, что и думать. О том, что в деревне живет стукач, доносивший начальству все, что в избах говорится и делается, мы знали еще до финской войны. Кто же это был?
Мальчишкам ли дело искать доносчиков? А почему бы и нет? Вот бы выследить!
Но стать Пинкертонами нам с Петей не пришлось. Через несколько дней в Кинелахту приехал представитель военкомата и объявил призыв в армию парней 1925-1926 годов рождения. Никакой медицинской комиссии не было, мобилизация уложилась в один день. Вечером новобранцы выпили по стопочке в кругу родных и закадычных дружков, а потом долго разгуливали хмельные по улицам, горланя жалостливые песни. К ним льнули девушки, навсегда прощаясь со своими armas1, последний вечерок прижимаясь к своим любимым и желанным. Утром провожать их. высыпала вся деревня. Матери голосили, размазывая слезы, как по покойникам и, оттесняя их, уже не стыдясь соседей, крепко обвивали юные шеи сильные молодые девичьи руки.
Через несколько дней, когда еще не улеглись разговоры и печальные вздохи после отъезда первой волны новобранцев, в Кинелахту снова наведался тот же представитель из военкомата. Что? Еще черный ворон прилетел? - испуганно бились в тревоге сердца матерей. Отчаявшись от нескончаемой вереницы бед, женщины, тем не менее, не решались открыто высказать свое возмущение ведлозерскому служаке из военкомата. Они надеялись, что больше никого из их сыновей не пошлют на фронт, в деревне и так остались только старики да подростки. И вот опять горе: теперь берут 17- и 16-летних! А по закону младше 18 лет мобилизовать нельзя! Представитель военкомата только руками разводил: для победы нужны солдаты!
Мать молча стояла на коленях перед иконой и молилась: "Господи, сохрани сыновей! Не дай погибнуть!". Казалось, ее отчаяние не знало предела.
Немного повозившись по хозяйству, слег отец; новое горе было ему уже не по силам. Копошилась в избе только невестка, что-то собирая мне в дорогу. Миша не отпускал меня ни на шаг, точно прилип. По-моему, и Сойтто все понимал, он был тих и смирен.
В июле сорок четвертого года мне было 16 лет, но будь даже и меньше, я думаю, все одно взяли бы на войну: уже действовало зловещее предписание генералов-заговорщиков. Любыми путями нас надо было "выкуривать" из родной земли: кончится война, такого случая может и не представиться. Приехавшая из Ведлозера медичка постучала легонько по груди, послушала, проверила, на месте ли у меня все, что положено иметь мужчине и нет ли какой грыжи, и мы были готовы в путь. Время тогда не терпело хлюпиков и нытиков. Надо - и мы ехали! Только чернели от горя лица наших матерей и мокли по ночам от слез их подушки. Утром на бугор вышли провожать нас не только матери, но и девушки. К сердцу прижимали они своих любимых, а мое, несчастное, ныло от боли: "Где ты, добрая душа Лемпи! Только бы не привел Господь в тебя целиться!".
