Перетряхивание матрацев, выворачивание карманов брюк и шинели происходило так часто и буднично, что они у нас, красноармейцев, не вызывали не то, что протеста, даже недоумения. Наоборот, нам эту процедуру преподносили как проявление заботы о нас.
В тумбочках тоже рылись, уверяя при этом, что уничтожают клопов, тараканов и прочих насекомых. Заботу о нашем здоровье проявляли ротный старшина, командиры отделений, старшие начальники. Более прочих усердствовал Кочура. Построит утром взвод:
- Вывернуть карманы!
Обнаружит у кого-то лишнее, спокойно спросит:
- Знаешь что с твоими карманами надо сделать?
И если тот отвечает: - Конечно, товарищ младший сержант... Зашить, - Кочура остается довольным. Сделаешь вид, что ты не понял, тут же прикажет зашить, а в придачу объявит наряд вне очереди.
Короче, к подобным сценам мы привыкли и не роптали.
Кстати, слово "шмон" пришло к нам вместе с Гаджие-вым. Стоило Кочуре приступить к выворачиванию карманов или рытью в тумбочках, бывший зек тут же презрительно возвещал: "И здесь без шмона не обходятся!"
Гаджиев произносил слово "шмон" почти с удовольствием, и оно у нас быстро привилось.
То, что произошло в роте незадолго до выхода на полигон, нам, прежде не видевшим ни лагерей, ни тюрем, показалось чем-то страшным. Кто-то напролом звал нас на откровенный бой с устоявшимися в подразделении порядками, а может, даже провоцировал нас на неподчинение Кочуре, Старчаку, командиру взвода или более высокому начальству.
В начале марта наш учебный день затянулся дольше обычного. То мы атаковали "противника" (ребят из соседнего взвода), то они наседали на нас. Потом командиры отделений и командир взвода подводили итоги занятий. В казарму нас повели позже обычного. Мы могли опоздать к началу ужина. Возвратились с песней. Взвод за взводом. И хотя были утомлены и голодны, наступающая весна скрашивала нашу однообразную жизнь.
Занятия всегда проходили с оружием - винтовками и пулеметами, а после их следовало почистить и смазать. Поставив винтовки в пирамиду, мы раздевались и затем принимались за чистку. Это уставное требование никогда не нарушалось.
А в тот день едва вошли в помещение, как в нос ударил резкий запах гнили, похожий на отравляющие газы.
Запах газа мы уже испытали в Вологде. Там нас пропускали через газовую камеру. Не просто пропускали. Мы сидели в камере более получаса. Тот запах нам и припомнился. Мы вошли в помещение и не узнали своего жилища.
Матрацы перевернуты, кое-где разорваны. На нарах опилки, стружки, на полу тоже, и всюду пыль: едкая, с запахом гнили, хлорки, еще чего-то. Пыль лезет в глаза, разъедает их.
Что же тут без нас происходило? Зачем нужно было матрацы рвать? И без того они едва держатся. И подушки вытряхнутыми тумбочки. Что тут искали? Что хотели найти?
Поставив оружие в пирамиду, мы не знали за что браться: то ли протирать оружие, то ли восстанавливать порядок в казарме.
Было глупо думать, будто мы не догадались, чем вызван этот шмон... Чтобы разрядить обстановку, я обратился к командиру отделения.
- Товарищ младший сержант, надо ли ожидать привоза свежих опилок и стружек?
- Набивайте тем, что есть! - приказал Кочура.
- Зачем же тогда вытряхивали матрацы? – неожиданно выкрикнул Ишанин.
Отделенный, кажется, не ожидал вопроса. Однако, увидев недоуменный взгляд бойца, ответил:
- Видать, медики тут поработали. С клопами все воюют. Хотят их победить.
- С клопами, - усмехнулся Ишанин. - А почему я не нахожу своих писем? Они тоже мешали воевать с клопами?
- И моих нет, - заявил еще боец.
- И моих тоже, - подал голос следующий солдат.
- Приводите матрацы в порядок, с письмами разберемся.
Мы понимали: Кочура тут ни при чем. И не он в ответе за шмон. Младший сержант был с нами на занятиях. Стар-чак тоже. И командир взвода. Тогда кто же тут орудовал? И зачем? А может быть, как раз по доносу Кочуры о наших разговорах и настроениях?
Письма Ишанина нашлись. Утром он их обнаружил в тумбочке. Другие тоже нашли свои письма.
Сейчас трудно сказать, когда мы острее переживали нанесенное оскорбление: после шмона или на следующее утро, после возвращения писем? Забеспокоились все: и те, кто потерял письма, и те, кто ни с кем не переписывался, -. все считали себя достойными полного доверия. С того утра взвод будто подменили. Если удаление с учебки уже начало забываться и о том почти не вспоминали, то теперь память
выплескивала прошлые обиды и унижения. Всем хотелось знать, почему без нас разворошили матрацы? Почему забрали письма, а потом воровато подсунули в тумбочки? В том, что среди нас имелся стукач, более не сомневались. Но один ли он? Получается, что перед отправкой на фронт решили заглянуть в наши души. Понятно и дураку, что нас в чем-то подозревают!
