A A A Ц Ц Ц Ц

ШРИФТ:

Arial Times New Roman

ИНТЕРВАЛ:

х1 х1.5 х2

ИЗОБРАЖЕНИЯ:

Черно-белые Цветные
Ведлозерское сельское поселение
Пряжинский национальный муниципальный район

Большой ли, малой ли назовут мою родину - у меня она одна - единственная, спокойная, тихая сторона, укрытая в сердце вековых лесов. В лесу я родился, в светлом сосновом бору, у слияния четырех заливов.

Деревня наша Кинелахта обосновалась на высокой горе. Внизу, у самого ее подножия, берет начало залив - длинный, широкий рукав большого озера Синемукса.

В том месте, где он сливается с тремя другими, еще более вытянутыми рукавами, образуется огромный, распахнутый перед челом неба крест. Окна нашего дома, что ближе всех стоит к озеру, смотрятся в озерную гладь, отражая цвет воды, неба и деревьев, плотной стеной обступивших залив.

Сам крест настолько велик и капризен, что не всякий местный житель, привычно раскидывающий на прибрежных кольях для просушки невод, отважится в часы буйства отправиться по воде в гости к соседям на другой берег. Даже летом, среди тепла, если вдруг дохнет Похъела или Койллинен - держись!

Волны делаются неповоротливыми, свинцово-холодными, и чудом верится, что какой-то час назад мы, ребятня, барахтались голышом в светлой воде песчаного плеса: на перекрестке рукавов дует с такой силой и яростью, что на берегу оторопь берет! Не приведи Господь какой-нибудь рыбачьей посудине угодить в такую круговерть! Станет швырять и крутить ее, как ничтожную щепку, а руки рыбаков, упрямо управляющиеся со снастями, будут стыть от воды и шквального ветра и не одна душа в такие часы обратит свои мольбы к Богу.

Чтобы найти Синемуксу на карте, надо мысленно проследовать по дороге Петрозаводск - Пряжа - Ведлозеро и южнее его ваш взгляд остановится на изящной голубой ласточке или чайке с длинными, в энергичном изгибе крыльями, стремящейся с северо-запада на юго-восток - в излюбленном для карельских озер направлении. Так двигались тяжкие жернова ледника, выбивая и выскребая в скальном теле земной коры глубокие чаши и щели для будущих озер.

В теплые летние дни Синемукса мирно дремлет в окружении высоких сосен с золотящимися на солнце розовато-шелковистыми стволами и ветками. Солнце топит желтые капли смолы на их нежной коре и в слабых волнах теплого ветра смешивается горьковатый запах хвои, разомлевшей смолы и холодных листьев мяты у самой кромки воды. Солнечные лучи, многократно преломляясь в чешуе мелкой водной ряби, отражаются в прибрежной осоке и камышах, стволах деревьев, зеркале деревенских окон и весь этот поток света бесчисленными теплыми столбами вновь возвращается к небу. Разлитое до краев горизонта тихое свечение огромного, природой созданного креста, наблюдаемое с высокого берега, в сопровождении благоухающего елея лесных запахов становится тогда непостижимым душе простого смертного. Теми, кто впервые сталкивается с необычайной силой этого природного воздействия, картина увиденного настолько завладевает, что и издалека тянет приезжать снова и снова к колдовским берегам. Необоримый гипноз очарованного странника!

Сметливый ум кинелахтинцев издревле подмечал, что все, кто подолгу бывали на озере - азартные ли рыбаки, готовые дневать и ночевать на воде, смешливые ли молодушки, без устали хлопающие вальками по мокрому белью, - живут веселее и легче и меньше болеют. У рыбака и век дольше, а поскольку лещ, налим, язь, ерш, плотва, окунь, щука всегда уважаемы на карельском столе, наловлю их выходили целыми семьями со старыми и малыми. Рыба особо не капризничала, поэтому вдело шло все: удочки, самоловки, сети, мережи. Когда образовался колхоз с непререкаемым названием "Путь к коммунизму", правление купило невод, и я не помню, чтобы он когда-нибудь показался из воды пустым. Семьи, где было несколько рыбаков, деревенские особо уважали, в них всегда был достаток. Считалось хорошей приметой, если женщину роды заставали на берегу озера или реки за работой, связанной с рыбным промыслом. Особо чтили молодых матерей, родивших у воды первенца - каждый спешил ее поздравить. То был верный знак, что на свет народился еще один рыбак - кормилец.

В войну, во время оккупации, финны привезли с собой катиски, и селяне, которые не успели эвакуироваться, потихоньку научились мастерить из проволоки неведомые им раньше снасти, небольшие металлические кульки - мережи.

В первые же послевоенные годы спрос на местную озерную рыбу подскочил во много раз - появились сотни вербованных. Беспорядочно интенсивный лов с годами подточил рыбное богатство Синемуксы. В естестве озера произошел надрыв, какой-то внутренний сдвиг. Увеличить оскудевшие запасы больше не удавалось.

В послевоенную разруху досталось и лесу: стране для обустройства требовались миллионы кубометров древесины. Стихия невиданных по масштабу перерубов подстегивалась назойливыми криками лозунгов, требованиями гигантских строек. Они заглушали тревожные предупреждения местных практиков-лесоводов, голоса которых тонули в хоре рапортов о перевыполнении планов ударных пятилеток. Развернулось гигантское Соревнование по лесоистреблению - грабили своих внуков и правнуков. Среди тех, кто сызмальства вырос в лесу, отношение к живому дереву совсем иное, чем у завербованного на лесозаготовки приезжего вальщика.

Кинелахтинекие лес почитали издревле, как живое существо, и берегли. Да и как было не беречь? Живой плотной стеной он ослаблял мощь северного ветра - принимал его порывы на свои упругие зеленые кроны, сгибаясь зачастую до земли, а иной раз и выворачиваясь из нее вместе с гигантским - по радиусу корней - комлем.

Похъела и Койллинен могли налететь даже в июне и выморозить целые поля едва зазеленевших всходов. А уж сколько дождей со снегом и градом хлещут за лето по будущему урожаю - не счесть! Лес - и от них защитник.

Из добротных сосновых бревен рубились избы, бани; длинные жерди и колья ограждали огороды, пашни, выпасы для скота. Деревенский плетень не мерен, - как близкий друг, встретится он на пожне среди леса заплутавшему грибнику и тот сразу воспрянет духом - из лесу, считай, вышел!

Из толстой осины долбили лодки, позднее их научились мастерить из высушенных смолистых досок. Сосновые стволы шли на мачты рыбачьих суденышек.

Лесом обогревались, от него же и кормились. Почти сразу же за деревней промышляли зайца, белку, лису, лося. Если появлялся медведь-шатун, задирал скотину и становился угрозой для жизни - с ним тоже не церемонились. Так же поступали и с волками, осмелившимися приблизиться к деревне.

Особая радость была в лесу летом, когда на прогретом солнцем зеленом ситце полян во множестве виднелись согнутые спинки и плечики земляничных кустов, с опущенными головками душистых ягод. Ягодный сезон тянулся до самой осени - морошка, черника с голубикой, малина, брусника. Клюква завершала парад. Осенью бочки были заполнены до краев - крестьянин готовился к зиме.

Ягоды вместе с травами, деревьями, кустарниками еще и лечили! Особенно незаменима была малина - первое лекарство от простуды - жара и кашля.

Для нас, деревенских мальчишек и девчонок, лес, озеро, высокие кручи, извилистые, в междоузлиях сосновых корней и усыпанные хвойными иглами тропинки, болотца, нарядные от зеленого мха и красных ягод с дурманящим запахом болиголова - багульника - все это был огромный, знакомый до последнего пенька и камешка, дружелюбный и добрый дом. Изо дня в день сновали мы под бескрайним пологом неба, перемежая посильную работу с играми и затеями, а детские души наши, неведомо для озорных голов, делали повседневный труд свой, впитывая и запечатлевая на всю жизнь и игру света, долог ли, короток ли был день, и шорох волн, и расстеленную до горизонта косматую шубу леса, густую на холмах и увалах, с жиденькими серыми осинками и шершавыми березками в болотистых низинах. Здесь протекали тринадцать лет моего детства. Это время бережно хранится в моей душе пластом самых нежных воспоминаний, родных и теплых, хотя свои детские годы я не могу назвать праздными и беззаботными, - в крестьянстве это было бы непозволительной роскошью.

Селяне кормились, в основном, от земли, хлеб пекли из своей муки. Держали скотину - коров, поросят, овец. Десятка два кур-несушек кудахтали в курятнике под зорким началом сердитого петуха. Ночью деревню сонно переворачивала с боку на бок многоголосая петушиная перекличка, и только дворняги, дремлющие вполглаза, привычно отмечали еще один истекший отрезок времени. Ближе к зиме забивали бычка и резали поросенка, чтобы мясо можно было заморозить впрок. Часть солили, часть вялили - нетолстыми плоскими пластами.

Неоценимым подспорьем были охота и рыбный промысел. Грибы и ягоды заготавливались не только к столу, но и на продажу.

В дом само собой не приплывало ничего. Чтобы жить в достатке и не тревожиться за завтрашний и послезавтрашний день, в.каждой семье в труде напрягались все - от мала до велика. Северная нива изрядно вытягивала из пахаря жилы и выжимала пот, прежде чем расплачивалась урожаем.

Сколько сил потратили наши пращуры, чтобы вырубить лес, расчистить его от пней, кочек, кустарника, выворотить и увезти с поля валуны, заровнять ямы после них! Эти огромные меты древнего ледника и сейчас громоздятся между домами, и деревенские дороги не в силах выпрямиться, огибая их округлые спины, выбеленные за века дождем и ветром.

Из поколения в поколение расширяли мои предки земельные угодья - клочки, отвоеванные у леса и камня, местами - у болота; Кинелахта углублялась в лес - противоположную от озера сторону, обустраиваясь новыми избами и хозяйственными постройками. Со временем в ее округе выросли три деревни, а когда на этой стороне озера пригодных под расчистку для пашен участков леса уже не оставалось, кинелахтинцы и приезжие стали заселять противоположный берег Синемуксы - так появились еще две деревни. Кинелахта так и осталась самой крупной из деревень на берегу Синемуксы, являясь центром сельской жизни. Здесь были церковь, базар, больница, позднее открылась семилетняя школа: в первый класс принимали детей с восьми лет. Наличествовали все признаки, чтобы именовать нашу деревню селом. На всю округу молола зерно мельница - мерно хлопала по воде колесами, приводя в движение жернова. Дело для мельника всегда находилось, в то время на юго-западе Карелии сеяли то же, что и в средней полосе России - ячмень, овес, рожь, а кто позажиточнее - земли и на пшеницу хватало. Бесконечным голубым покрывалом волновалось высокое поле льна, из его холста шили одежду, скатерти, простыни, занавески.

Коротко и нежарко северное лето, тощий лесной подзол скуп на урожаи. Трудяга-конь ведет борозду, с силой упираясь передними ногами, погружаясь в песчаник почти на все копыто. То и дело чиркает о камни лемех, выворачивая сразу же рассыпающийся пласт. Камни карельская земля родит во множестве, бесконечно выталкивая их из своего чрева; прежние пахари сложили из них целые гряды по краю полей. Не один раз за день намокнут под дождем два труженика - человек и конь, высохнут на ветру, а вот солнышком - не очень-то избалованы, чаще всего оно прячется под низким, моросящим покрывалом туч.

Противопоставить себя суровой погоде, тяжелому труду, изматывающей силы земле могли только крепкие, здоровые, сильные и выносливые люди - такими и были наши отцы, Деды, прадеды. Свадеб на селе справлялось много. В каждой избе детишки вертелись под ногами - мал-мала меньше. У меня, например, было трое братьев и две сестры. Когда дети взрослели - семья горя не знала, столько тружеников в доме! Мужчины нанимались к промышленнику на заготовку леса или на сплав: лес пилили, вывозили на своих лошадях к Ладоге, а оттуда он отправлялся в Финляндию или Петербург. Кроме взрослых парней, на сплаве и в лесу отцам помогали подростки. На заработанные деньги, а сюда присовокупляли и выручку от продажи рыбы, грибов и ягод, приобретали, в основном, верхнюю одежду и обувь, скобяные изделия, замки, дверные петли, топоры, косы, огородный инвентарь. Никогда не забывали о книгах и тетрадях для учеников. Из продуктов покупали, пожалуй что, только соль и сахар - все остальное выращивали и производили в собственном хозяйстве.

Если в семье здоров был кормилец и не ленивы сыновья, расторопна хозяйка и помощницы-дочери, такая семья нужды не знала. Крепкие просторные избы вмещали под одной крышей и хлев, и сеновал, и курятник. В каждой семье хозяйки умели печь хлеб, вдоволь было молока, масла, сметаны, творога. Мяса и сала хватало до следующего сенокоса, рыбы и грибов насушено и засолено было на любой вкус. Ягодами полнились в сенях пузатые бочки; зимой мать проломит скалкой тонкую кромку льда, затянувшего ягоды, наберет миску брусники, посыпет сверху толокном и уплетайте на здоровье! Сахаром она нас не баловала, грызли морковь, репку. Конфеты были лакомством. По праздникам - чай с пирогами и калитками. Выросшие в достатке на молоке, сметане, ржаном хлебе и здоровой деревенской пище, изо дня в день трудясь на свежем, без дыма заводских труб и копоти транспорта, воздухе, мы сызмала были рослыми, сильными, выносливыми. И не хочется теперь вспоминать те бредни, что проповедовала недавняя пропаганда по части жестокой эксплуатации крестьянства до революции и нищеты его: понятие "карел" объяснялось как производное от "кору ел". Мне больше импонирует другая версия: наша Karjala название свое, скорее всего, взяла от "karja" - ведь редко в каком доме не держали корову, да и не одну. Если бы не коллективизация! Впрочем, сколько наберется таких "если"...

Земельный надел - поле и огород, крепкие избы и надворные постройки, лодки и сети, лошадь, корова, овцы, не говоря уже о поросятах и курах, запасы зерна и картошки, чтобы хватило людям, скотине и птице - сеновалы, доверху наполненные сеном, - этого было достаточно, чтобы в 1932 году многих кинелахтинцев зачислить в разряд кулаков и отобрать у них все, что было наработано трудом не одного поколения. Коров отвели на колхозную ферму, лошадей - на общую конюшню, землю передали в колхозную собственность и - "Да здравствует "Путь к коммунизму!" Им и добрели к тому, что сегодня имеем.

В крестьянстве не выжить, если изо дня в день не завершать какой-то определенный кусок работы. Чтобы домашнее хозяйство ладилось, оно пожирает уйму малопроизводительного, незаметного, никогда не имеющего завершения труда, неусыпно приковывающего к себе внимание. С утра деревенские мужчины отправляются в поле или в лес, на сплав или на рыбный промысел, на сенокос или плотницкие работы. Дома на хозяйстве остаются женщины с их безотказной трудовой армией - малыми детьми и школьниками. И тут уж нет дележа на труд мужской или женский - все наше. Без суеты и крика управляются карельские молодухи с ребятней, и любой деревенский подросток в совершенстве знает всю домашнюю работу - матери помогал, сколько себя помнит. Это - школа на всю жизнь: как себя обихаживать и дом в чистоте содержать, с малышней управляться, за скотиной ходить. Знают даже, как шерсть прядут, рукавицы вяжут, лен треплют, холсты отбеливают, но это уже удел девушек, их мать и шитью, и вязанью научит. А подросток - тот к отцу присматривается: первый пособник - лодку ли смолить, сети ставить, лес валить и сплавлять по воде, избу рубить или плотничать. Но как бы нас ни загружала мать делом - перебирать картошку или за малышами присматривать - всегда для игр время находилось. Ватага у нас подобралась ровная, не скандальная, и как-то так всегда выходило, что все затеи придумывал я. А всяких ребячьих дел набиралось у нас видимо-невидимо, соблазнов было - еще больше. Иногда товарищи по играм ссорились и обращались ко мне за справедливостью, каждый, конечно же, был прав. Я старался рассудить по совести, а частенько просто не обращал внимания на их "международные" конфликты и увлекал на какое-нибудь головокружительное дело. Ссора мигом забывалась. Если враждующие стороны не желали утихомириться, я запросто раздавал подзатыльники всем участникам и, погалдев для порядка, они успокаивались. Постепенно мой авторитет среди ребятни стал непререкаемым. Хотя всерьез я его не принимал: не требовалось и малейшего усилия, чтобы его укреплять или поддерживать. Зимой собираться вместе было труднее, особенно в морозы, когда снег блестел мириадами разноцветных искр и сугробы отражали стылое небо. Ни ветерка. Почти прозрачный, вертикально поднимался из труб дым, а снег под валенками скрипел, казалось, на всю деревню. Дыхание перехватывало, губы не слушались, и мы, как воробьишки, старались ни минуты не стоять на месте, чтобы не озябнуть. Лошадиные ноздри и губы белели от инея, постепенно индевели и их гривы, а возница, то ехал в санях, то бежал рядом с ними, чтобы согреться.

Если в такой мороз мужикам доводилось отправляться за сеном на дальние пожни или отвозить лес, мы уже знали, что наши мамы и бабушки будут дотемна тревожиться, как бы все благополучно обошлось, поглядывая между делом в окно на дорогу и осеняя себя перед иконкой крестом с тихими словами из молитвы.

Иногда бывало и так, что мои сверстники уже выкатывали на улицу с санками, самодельными лыжами в сопровождении верных дворняг, а я еще не управился с работой. Перед окнами на околице они подпрыгивали и махали мне мохнатыми варежками, зазывая гулять. Я делал им знаки, что скоро выйду. Приказание отца или матери было свято. Зачастую брали стыд и обида, что мои дружки на воле, а я, их атаман, сам себе не хозяин. Гордость не позволяла и виду подавать - старался во все лопатки сделать порученное - и уж тогда не удержишь! Есть, пить - некогда, опоздаешь - компания разбежится, игры закончатся, короток зимний день.

Но кончалась зима, щедрый на солнце март стаивал снег с крыш, и первым делом было подскочить и сломать в прыжке волнистое копье хрупкой сосульки. Еще оставался лед на озере, а на лесных макушках снег уже оползал и появлялись как ни в чем не бывало зеленые прошлогодние листы брусничника, а на черной темени горушек, как божий дар, неведомо откуда брались куртинки слабых бледно-зеленых стебельков с бело-голубыми цветками. Подснежник извещал, что зиме конец. Превращался в рыжую кашу суглинок лесных дорог и на берегу Синемуксы высвобождались от снега колья для просушки сетей.

Забот было - выше головы. Вначале мы убирали из развилок ветвей перед окнами лотки-дощечки, куда зимой крошили остатки хлеба или крупы, горсточку зерна, кусочки сала или рыбы, подкармливая синиц. Потом приходил черед мастерить скворечники и на длинных шестах прилаживать их к стволам деревьев. В этом деле мне равного не было. Когда прилетали скворцы, радости было не унять, если у кого-то первыми поселялись пернатые гости. Пока они обустраивались в скворечнях после долгого перелета, им было не до песен. Зато уж потом чего только не услышишь! Иногда горло одного певца заменяло целый оркестр. К концу снеготаяния вся земля, казалось, звенела ручьями и смотреть на них было больно от слепящего апрельского солнца. Мы строгали дощечки, ставили на них оснастку - бумажные паруса - и с гомоном сопровождали свои хлипкие суденышки до самого обрыва, пока они не скатывались с кручи вместе с мутными потоками журчащей воды. Когда высыхали каменистые гряды, любимым делом было гоняться за трясогузками. Те высматривали место, где устраивать гнездо и в середине лета можно было неожиданно наткнуться среди камней на кучку мелких в крапинку, похожих на гальку сероватых яиц, обложенных пухом, веточками и сухим мхом. Рядом, совсем не боясь нас, почти даваясь в руки, в панике вскрикивала на птичьем языке беспомощная мамаша. Не желая иметь никаких дел с этаким неблагополучным семейством, мы горохом скатывались с берега. У кромки воды, среди длинных острых листьев осоки раздавался слабый писк птенцов крачки. Чуть поодаль от берега на волнах колыхались жирные, крепкие блины кувшинок, а цветы их, полуоткрытые с утра и блещущие желтым глянцем в полдень, доставались тому, кто решался скинуть с себя одежонку и подплыть к зеленым блюдцам, а затем нырнуть поглубже и скользя рукой по стеблю, с хрустом обломить его.

Дни становились длинными, ночи - светлыми, и все труднее удавалось матерям водворять нас в дом на ночлег. Стоя у ворот с подойниками, в ожидании, когда пастух пригонит их любимых Зорюшек или Манюшек, женщины - на короткое время - до дойки - давали отдых рукам. В кои веки могли и посудачить. Ребятня смывала с себя грязь и пыль, и готовила кружки с аппетитными горбушками ржаного хлеба. Ничего вкуснее парного молока с хлебом после бесконечной беготни длинного летнего дня и вообразить было невозможно. Засыпали, как убитые, а утром - кто помогал отцу смолить лодку, кто прилаживал весла к уключинам - налегать на них еще не хватало силенок. Только собирались вместе, мчались артелью к песчаному плесу ловить плотичек и окушков на самодельные удочки, а потом коптить на костре вкусные небольшие рыбки. Накупавшись, согревались на теплом белом песке. В мокрые плечи норовили впиться слепни, долетающие сюда из коровников, не оставляли в покое и комары. Но они были своими, привычными, и волдыри от них быстро исчезали. Кого мы панически боялись - это шершней, разлетевшихся из своего бумажного осиного гнезда. Чем больше отгоняешь такого и машешь рукой, тем вернее ужалит он тебя под глаз, и на виду у притихших сорвиголов у их атамана оплывает веко, и он изо всех сил сдерживается, чтобы не разреветься от дикой боли.

Не успели посеять в огороде всякую зелень, посадить картошку - забота ребятни - прополка. С утра каждому мать задаст урок - откуда и до какой отметины прополоть огород. Мошкара забивает рот и глаза, роем шугает из мокрицы, стоит только ее задеть. Пальцы чернеют и зеленеют от земли и травы, спина начинает ныть, и незаметно становится тошно и скучно. В какой-то миг еле двигаешься, потом замечаешь, что осталось уже намного меньше, чем сделано. Неожиданно мама пришлет сестренку на подмогу или сама придет. Вместе заканчиваем прополку, а тут и обед. Наскоро заправляешься и снова - к ребятам, к озеру, в лес!

А там уже - и колосовики появились: красные шапки подосиновиков, тугие ножки боровиков. Вырастали они во множестве после теплых летних дождей и гроз, когда над озером большой дугой перекидывалась радуга, а на стенах избы переливались желтые, оранжевые, синие и зеленые полосы. Мы выскакивали тут же на улицу под косые струи теплого дождя и невзирая на крики мам и бабушек устраивали невообразимые пляски. Задыхаясь от счастья и восторга, поднимали к небу мокрые личики и руки, а вода струилась под мышки, делая прозрачными платьица и рубашонки. Визгу и радости было - на всю деревню. Ноги по щиколотку увязали в мокром теплом песке. После такого дождевого душа бабушка стаскивала с меня все мокрое и поливала теплой водой из ковшика; ковшиков требовалось много. Крепко обтерев мягким льняным полотенцем, переодевала в сухое, сетуя, что опять прибавилось стирки. "Ничего", - браво отвечал я ей - "сам постираю". Глазами это. так просто было сделать, - намылить, потереть и выполоскать с мостков у озера. И почему бабушке все давалось с трудом - этого я понять тогда не мог.

Нес за ней корзинку с мокрым бельем, чтобы развесить во дворе на веревке, а в голове уже роились новые планы - какую штуку мы провернем завтра с готовыми на все единомышленниками. Мокрое белье пахло озером, а после просушки на воздухе - ветром и грозой. И какие бы моменты ни припоминал я из своего детства, первым всегда всплывает запах свежести - чистых, оттертых песком до желтизны половиц и стен, пестрых ярких деревенских половиков, выскребенных дощатых полок на кухне. Мать не допускала, чтобы кто-то из семьи ходил в грязном. Нарядные и выстиранные белели занавески, покрывала, скатерти, подзоры на кроватях, салфетки, связанные ее руками. Женщины нашей деревни словно соперничали между собой в чистоте и аккуратности; в какое бы время ты не зашел в любую избу - везде был порядок. Отправляются кинелахтинцы на сенокос, глядеть любо-дорого: белые платки женщин, яркие, нарядные рубахи мужчин и парней. На светлом фоне зеленые, синие, голубые тона - любимые краски карел - цвета воды, леса и неба.

Как доставались чистота и красота, нам, ребятне, было доподлинно известно - вместе с женщинами шоркали пол березовыми вениками и оттирали песком, без конца таская ведрами воду. Работали женщины - пока ноги держали, долго нежиться в постели считалось зазорным, болезни и женские недомогания переносили на ногах. Даже будучи на сносях, от работы не отлынивали, поэтому и роды часто заставали молодух то в риге, то в овине, в хлеву, на озере, а иногда в лесу или даже в лодке. Зачастую обходились без повитух. Хорошо это или плохо, ответили бы те из них, у кого рождался мертвый или покалеченный младенец. Сколько таких было? Немало, наверное. Но не будем о грустном. Гораздо веселее, например, припомнить праздники. Бабушка с мамой и невесткой заранее обговаривали, что наденут, что постелют и повесят в избе, какую обновку кому купят. Денежный вопрос всегда рядили с отцом, и как бы мать ни старалась выставить отца хозяином нехитрых сбережений, сколько и куда потратить, она всегда знала наперед. Особо почитали Рождество Христово и Ильин день - именины отца. Как водится, пекли рыбники, волнушечники, вкуснейшие калитки и пироги с брусникой и малиной. Я никогда не видел отца с матерью не то что хмельными, но и выпившими. Тогда в Кинелахте не было принято упиваться в стельку, эти "новации" появились позже, вместе с приезжими лесорубами и введением в леспромхозах "Дня лесоруба". На праздниках пели, плясали, шутили, но долго в гостях не задерживались - за весла и домой; там ждала голодная скотина.

Особенно радостно было на Троицу. Сколько вспоминаю, с утра день светился солнцем - в избе все играло от множества мелких светлых пятен, колеблющихся в лад с волнами. Ближе к полудню над озером собирались низкие тучи и в избе темнело. Издалека рокотал, постепенно приближаясь, гром, все вокруг хмурилось, молнии полыхали в самые окна, прочиркивая пространство до озера и высоко над ним. Взрослые крестились, говоря, что Илья-пророк на колеснице по небу ездит, а мы забивались в самые глухие углы, зажимая уши после каждой светлой вспышки в небе, знали, что тут же последуют страшный грохот и треск. Но гроза была недолгой. Сквозь умытые стекла снова улыбалось солнце, и мы высыпали на улицу, вдыхать молодой запах распускающихся почек. Запахи для ребенка - особый, тонкий мир, еще более значительный, чем цвет или звук. Запах дерева и стружек я до сих пор люблю, ведь он - от леса. 

Кинелахтинцы лес одушевляли издревле, зачастую не только любя, но и боясь его. Особенно усиливались страхи, если кто-то, заблудившись, долго не возвращался из лесу. Правдами-неправдами добравшись до дому на вторые или на третьи сутки, всполошивший на поиски всю деревню, бедняга долго рассказывал потом о мыслимых и немыслимых несчастиях, пережитых им в лесу.

Лес наступал на пашни и пожни, засоряя их кустами ольховника, ивы, черемухи, прутиками молодых осин и берез. Его не брал даже огонь; обугленная земля быстро оправлялась от пожара, затягивая ожоги малиновыми султанами иван-чая. Из леса на огороды наведывался заяц, истребляя грядки с морковью и капустой, в зимние ночи, чуя запах скотины, выли волки.

У кинелахтинцев было предание, что их предки, облюбовав для жизни среди светлого бора высокую гору с красивым и рыбным озером под ней, обидели лес, не исполнив какого-то установленного древним ритуалом обряда, и тем навсегда прогневили хозяина тайги и озера. Он и насылает на поля заросли кустарника, отнимая силы на его раскорчевывание.

И в наши дни сторожкое отношение к лесу у деревенских остается, особенно к тому участку его, что отделяет Кинелахту от самой широкой части озера. Здесь лес раскинулся не на один квадратный километр и, к удивлению, нигде не вырублен. Его обходят стороной и охотники, и собаки, может, потому, что он слишком густ. В нем не протоптаны тропинки, не примечены глазом горушки или болота, нет знакомых полян. Забредешь, а как выбраться, неведомо. И все же, преодолевая боязнь, то и дело озираясь и вздрагивая от каждого подозрительного шороха, сюда приходили женщины из окрестных деревень - рожать. Среди молодух это было своего рода шиком. Они хотели прочитать в глазах мужей восхищение своей отвагой, чтобы те перед всей деревней могли гордиться, какие у них удалые да бедовые жены. Рождение ребенка в лесу, по древнему поверью, считалось предзнаменованием ему доброго пути. С первым криком младенец набирал в легкие лесной воздух и первым, что он видел - было лицо матери, склонившееся над ним, небо и деревья. Небесный купол благословлял их, и что-то нежное шептал ветер, перебирая хвоинки в сосновых ветвях. Слух новорожденного запечатлевал материнский голос и речь ее, так похожую на звуки, что царили вокруг в природе: мелодичное журчание ручья, незаметной лужицей рождающегося из болота и звонкой струей брызжущего в Синемуксу; мягкий шелест ветра в верхушках деревьев. Мерно шурша чистым мелким песком, сонно колебались волны озера. Убаюканный огромной колыбелью Природы, ребенок крепко засыпал, отпустив материнскую грудь, и только резкие крики чаек нарушали древнюю гармонию неба, воды, земли и матери с младенцем. Родильница, наконец, глубоко и полно отдыхала, внимательно и любовно вглядываясь в черты своего чада. Было непривычно легко и спокойно после утомительного бремени девяти месяцев, затаенной тревоги - все ли в порядке будет у младенца и страха, как пройдут роды. Позади и внезапные схватки, от которых в глазах темнело, будто кол вонзался в поясницу, и разрывающая боль родов. К этому никогда не привыкнуть, но и забывается оно сразу же - будто и не было; так, наверное, придумано Природой, чтобы продолжался человеческий род. Отдохнув, женщина тихо брела к деревне, крепко прижимая ребенка и сторожко ступая в несмятую траву. Выйдя из лесу, поворачивалась к нему лицом и, перекрестившись, кланялась, благодаря свой родильный дом. До самой смерти будут они с сыном или дочерью обращаться к лесу на "вы".

Теперь дело было за именем - ласковым, нежно произносимым: Ийвана, Матти, Тойво, Айни, Иллю.

Так же мелодично и душевно звучали когда-то и названия родных улиц, городов, деревень, рек, озер, сопок, гор.

Первые путешественники - картографы, нанося их на карту, сильно исказили, не беспокоясь о сохранении их смысла и звучания. Многие населенные пункты были переименованы. Старые названия остались в обиходе только у местных жителей. Петербургские картографы не шли ни в какое сравнение с советскими - при них размах переименований было уже не обуздать. Карельские названия власти сочли труднопроизносимыми, несовременными и лишили их права на существование. Сотни рек, озер, гор, населенных пунктов были названы по-новому, и как их величали раньше, теперь, пожалуй, никто и не помнит.

Такая вот у меня Родина, и поведал я о ней без прикрас. Лес, который, по поверью, влиял на судьбы карел, почти весь вырублен. А ведь как раньше почитаем был! Скоро его совсем не останется.

Что дальше? Разойтись, куда глаза глядят? Иные так и поступили, подались по первому зову на сытые хлеба в чужие края. Бог им судья.

Большинство же - осталось. Не соблазнились. Приходила и ко мне жуткая минуточка, когда надо было сделать выбор - с кем? И на худенькие плечи 15-летнего подростка, с неустоявшейся психикой и, казалось бы, еще неопределенными жизненными ориентирами, легла ноша нелегкого решения, перед которым и седые пасуют, когда в душе определяется истинная цена отечеству. 

Святое понятие это не привнести извне убеждением или силой: впитанное с молоком матери у каждого в крови оно свое.

Остаться или уехать? Покинуть навсегда мать, инвалида-отца, сестренок-малолеток? А как же сверстники, дружки закадычные? И как высший судья совести, тихо замерцал перед мысленным взором Синемуксинский крест, - и тут же взмолилась и затрепетала душа: "Неужто оставишь? Как жить-то без него будешь?... А лес? А родные камни?"

Не отпустили.

Об этом - рассказ впереди.

Сайт Vedlozero.ru использует cookies, которые сохраняются на Вашем компьютере. Нажимая СОГЛАСЕН, Вы подтверждаете то, что Вы проинформированы об использовании cookies на нашем сайте.
Согласен