Вот уже и весна позади! Все пока что идет гладко по замыслу Андрея Александровича... Куприянов особо не трепыхался, когда убирали с фронта офицеров-карел. Нет, кажется, ничего непредвиденного, что бы могло помешать отзыву политработников, карелов и финнов, в резерв Главпура. Во всяком случае, Щербаков согласен с этим.
Первая осечка, неприметная постороннему глазу, случилась 21 июня, на этом дурацком допросе финского офицера... Чего, спрашивается, Мерецкову было с ним канителиться? Наверняка, командующий пронюхал что-то о наших планах и недоволен ими. Иначе, зачем бы устроил этот театр на допросе? Вопросы Мерецкова явно предназначались не столько пленнику, сколько нашим ушам, в них уже были заложены ответы! От кого, видишь ли, узнали финны о наступлении? Да каждый дурак бы сообразил, глядя на подтягивание такой техники в район Лодейного Поля, что не хороводы тут затеваться будут!
- За мальчишек нас принимаешь, Кирилл Афанасьевич? - злился генерал-полковник. - Все Куприянова с карелами покрываешь? Ничего, ничего, дорогой! Костоломы тебе все припомнят, больно скоро ты о них запамятовал!
Терентий Фомич встал с кровати и плотнее задвинул шторы на окне. - Ну и край! - злость и раздражение не давали ему уснуть, - ночью светло как днем! Прилег. Сон улетучился, казалось, навсегда. Прежние мысли об упрямом командующем полезли в голову. Если такой праведник, зачем тогда было Фролова убирать? Хрен редьки не слаще! Конечно же, явно палки в колеса вставляет, х... собачий! Зачем бы, иначе, Мельникова при себе придерживал? Никак что-то пронюхал о подготовке им "карельских бандитов"? Ведь, чего доброго, парализует план Дмитрия Ивановича!
Едва представитель Сталина обосновался в Самбатуксе, тут же пригласил к себе начальника Политуправления Калашникова. Встретились у него в просторной деревенской избе, вначале поговорили о мелочах. Генерал-майор сразу понял, что Штыков не в духе.
- Мерецков, кажется, пронюхал, что мы скоро турнем этих карел, вепсов и прочую всякую чухну к едрене-фене! - Калашников заметил, что генерал-полковник едва сдерживает злость и плохо скрываемое беспокойство. Он заметно осунулся после их последней встречи. Калашникову на какой-то миг стало жаль его.
- Кирилл Афанасьевич, думаю, поперек не станет, Терентий Фомич! Ученый ведь уже! Зачем ему плевать против ветра? А вот Куприянова лучше бы держать подальше от него! Уж больно командующего обхаживает!
Адъютант принес крепкого чаю. Отламывая полоску горьковатого шоколада и запивая его чаем, Штыков вдруг закашлялся, а потом разразился, уставившись в упор на комиссара, неожиданной бранью. Таким его тот никогда не видел.
- Полюбуйся, что делает твой засранец! - засипел он политработнику в лицо сорвавшимся фальцетом. Рука его протягивала серенькую затрепанную книжицу в парусинном переплете. Политкомиссар с недоумением взял ее. "Парус", прочитал он на обложке, 1940 год. Вверху тускнела истертая позолота: "Павел Шубин".
Мельком пролистал - стихи, некоторые показались ему знакомыми. - А-а-а, - припомнил он, - эти песни частенько по радио поют. Задушевно так... Утесов, кажется... Вспомнил, - почесал он макушку... - По-моему, "Волховская лирическая!"
Тут Штыков словно с цепи сорвался; нервно расхаживая взад-вперед подлинным крашеным половицам, со злостью бросал:
- Узнал, наконец, политкомиссар! Да это сейчас вся страна распевает! А твой идиот (господи, опять мой! - пронеслось в мозгу у Калашникова) его в тюрьму кинул! Ему ведь на советскую поэзию с...ть с Великого Ивана! Да и на русскую тоже! Он только одних карелов в башке держит! - Поползшие было вверх брови генерал-майора вернулись в исходное состояние. Он видел, что, выплеснув первую желчь, Терентий Фомич переходит на более спокойный тон.
- Ты только послушай, что выкинуло недавно это дерьмо, - уже потише скрипел он половицами...
Политкомиссар вслушивался, а у самого в это время зашевелились мысли, что сталинскому надзирателю, наверное, очень больно наступили на любимую мозоль. Ишь, как взвился! Пашеньку любимого зацепили! Слабость reнерал-полковника к ставшему популярным поэту стала притчей во языцех в штабе Карельского фронта. - А Паша? - с досадой покачал головой в унисон своим мыслям начальник Политуправления. Ведь он, негодяй, на всю катушку злоупотреблял доверием такой фигуры... Будто назло все делал, шельмец! - В его мысли ворвался уже порядком надоевший сиплый фальцет: -Да ты не слушаешь меня?
- Как же не слушать, Терентий Фомич! – испуганно вздрогнул Калашников и бережно протянул ему книжку. - Это такое подспорье для морального духа наших войск! - указал он на нее.
- Подспорье! - неожиданно и зло передразнил его, опять разбушевавшись, генерал-полковник. - Да этому парню цены нет! А его недавно какой-то плюгавый комендантишко под арест посадил, да еще и светилу нашему доложился, как же, майор из штаба фронта в стельку надрался!
- Так освободить, да и все! Не все же майоры стихи пишут!
- То-то и оно, что не так все просто, - зло сверкнул глазами Штыков. - Я уже допытывался у коменданта.
- Ну и что?
- Говорит, что буянил. Людей оскорблял, видите ли... У меня глаза на лоб полезли от такого нахальства, сволочь паршивая... Приказываю освободить маойра, а он, думаешь, что в ответ?
Калашников снова сдвинул брови домиком.
- Не имею права, отвечает! Сукин сын,., твою мать! -
Штыков ходил по избе, громко стуча каблуками красивых глянцевых сапог. - Я ему снова: «Немедленно освободи майора Шубина! А то, кажется, я покажу тебе твое право!".
Но комендант гнет свое: "Геннадий Николаевич! Запретил!" Слышал бы ты это "Геннадий Николаевич!" Почти как "Иосиф Виссарионович!" Он тут для карелов царь и бог! При словах "Иосиф Виссарионович" Штыков приоткрыл дверь в сени. На него вопросительно поднял глаза адъютант. Генерал бесцеремонно хлопнул тяжелой дверью перед его лицом и спросил Калашникова:
- Навздыхался твой по Фролову?
- Частенько с ним беседуют... Все никак не наговорятся. Но Штыков никак не мог забыть арестованного поэта.
- Я ведь Куприянову насчет Шубина позвонил: Чем тебе мой майор не угодил?
- А у вас что, завелся собственный майор, товарищ генерал-полковник? Кто же это, интересно знать? - спрашивает. Дохихикается, негодяй!
- И что же дальше? - в душе Калашников подсмеивался над злостью Штыкова. Эк тебя разобрало, видать, и у сталинских посланцев есть ахиллесова пята. На поэзии споткнулся... железный Феликс, не переставал удивляться Калашников.
Штыков с обидой продолжал:
- Куприянов начал волынку: "Позвоню в комендатуру, узнаю, что натворил... - и всякое там пятое-десятое... Если дело серьезное, прошу извинить!" - и спокойно вешает трубку. Каков, мерзавец! Что ты на это скажешь?
Что было ответить политкомиссару? Пьянство майора Шубина ему давно не нравилось. Фронт протяженный, людей не так много, каждый на виду. И то, что представитель самого Сталина этому бездельнику потрафляет, ничего хорошего в плане политического воспитания частей и соединений не приносит, скорее бросает тень на командование. Сколько раз ему о нем докладывали, и политкомиссар лично встречался с этим несчастным талантом. Поговорил с ним как полагается... Да что проку! Пьяница, он и есть - пьяница! На фронтовой газете это тоже сказывается...
Но не для этого разговора пригласил его Терентий Фомич. Дело было совсем не в Шубине и даже, на нынешний момент, не в Куприянове. Наступление идет неровно, то стремительно, то затихает. Надо опять шевелить мозгами, как бы карел поскорее выдворить. Поди, скоро опять Жданов к себе вызовет, ответа спросит, что по его плану сделано? А что скажешь? Убрали сотню-другую карельских офицеров с фронта? Обещаниями убрать политработников да мельниковскими налетчиками оправдываться станем? Это мелочи, товарищ политкомиссар! Калашникову стало неуютно под жестким взглядом острых глаз сталинского помощника. "Хоть бы чего не подумал! - страх вдруг подал голос. - С Кремлем шутить худо! Ведь перед ним информатор самого вождя! А интриги сталинских церберов известны".
В кабинете повисла зловещая тишина.- Не понимает, что ли, этот политработник,- возмущался про себя Штыков,- что Мерецкова надо быстрее склонять на свою сторону! Вот если б мельниковских налетчиков спустить на его свиту, проняло бы тогда тугодума! Но Мельников и полегче операции затягивает; понятное дело, двойным кольцом обложен: куприяновские люди хода не дают, а теперь и командующий возле себя Дмитрия Ивановича поприжал. Все приглядывает,- Штыков тяжело вздохнул,- того и гляди, Мельников сдаст...
Но представителю Сталина не пристало жаловаться никому. Даже политкомиссару, хоть он ему и доверяет.
Его шефы Сталин и Жданов ждут решительных действий. Если вождю достаточно было точной информации о действиях командования Карельского фронта, то Жданову этого было совсем мало. Тот потребует конкретных шагов.
Наметки уже кое-какие есть. Скоро Карелия будет полностью свободна. Куда сплавить из нее людей? Где карельские мужики зарабатывают хлеб насущный? Ясно дело, на лесоповале. Так вот, их надо от него отлучить. Кнутом сейчас не выйдет, лучше пряником. Надо выманить карел из своих лесов в другие. Чем плохи, например, мурманские? ( делать вилку в оплате в три-четыре раза под маркой семерных, вот народ туда и повалит. И так во всех отраслях.
Закончив излагать свою идею, он встретил удивленный взгляд политкомиссара.
- Что мы от этого выигрываем?
- А то, что вилка в зарплате рабочих и служащих коснется и армии. Понимаешь, сколько у нас будет сторонников?
- А нам-то какая выгода? - в упор спросил политкомиссар.
- Прямая! Начнутся раздоры между руководителями северной области и Карелии. Они перекинутся в низы, и Куприянову станет несладко. Его машина забуксует. А пока что с ним надо заключить перемирие!
- Зачем? - недоуменно смотрел на него политкомиссар.
- Пусть себе рубят лес! Надо, чтобы в центре Карелии скоро не осталось, что заготовлять. А к границам мы не пустим никого. И пускай тогда убираются к чертовой бабушке хоть в Мурманскую область, хоть в Коми, хоть в Сибирь! Территория должна стать чистой! Нужно же где-то новую технику испытывать!
- Далеко глядите, Терентий Фомич! – ошарашено соглашался комиссар.
- А иначе нельзя... если мы только хотим приблизить Финляндию к себе.
Приблизить? К себе? Калашников долго обмозговывал эту фразу. Что Штыков имел в виду? Успешный исход нашего наступления? А может, доверенное лицо Сталина имеет в виду более тонкие замыслы, которые провинциальным служакам не по чину знать?
Может, недолго будет почивать в покое когда-то заготовленное советское "финское правительство"? Вдруг вспыхнет, якобы само-собой, восстание финского "порабощенного пролетариата", может, таким же Штыковым сколоченное, свергнет правительство Ристо-Рюти-Маннергейма и снова вернется под пяту Москвы когда-то отрезанный ломоть. "Ой, какие мысли-то!" - спохватился начальник политуправления фронта и быстро зыркнул по сторонам, а потом на Штыкова: "Упаси Господь, узнает!"
- Будем стараться исполнять, Терентий Фомич! – как можно мягче заверял он генерал-полковника. Тот заметно повеселел.
- За вами, товарищ генерал-майор, соответствующие директивные документы! - почти приказывая, повысил он тон,- работать надо, понимаете, р-а-б-о-тать!
- За чем же дело стало? - едва не пропел политкомиссар, вмиг воспрянув от благосклонности, что уловил в глазах личного представителя вождя. На душу его пролился благотворный бальзам.
Может, его непосредственному начальнику, главе Политуправления Щербакову обмолвится при случае Терентий Фомич о беззаветной преданности делу Ленина-Сталина начальника Политуправления Карельского фронта генерал-майора Калашникова?
В избе надолго установилась тишина, оба генерала ушли в свои мысли, наверное, важные... Неожиданно Штыков словно опомнился:
- Ой! А ведь мы через два часа встречаемся с журналистами! В Мегреге! Там будут представители "Правды", "Известий" и других газет. Собственно, что это я тебе напоминаю, ты ведь сам настаивал на этой встрече!
