В Архангельске мы поначалу оказались в привилегированном положении. Нас, тридцать с лишним человек, отсортировали, видимо, еще в пути для зачисления в школу младших командиров. По прибытии на станцию произвели перекличку. Потом построили повзводно и скомандовали двигаться.
Оставшийся эшелон недоуменно глядел на нас. Группу повели в город, в учебный батальон, а попросту в "учебку".
Чем отличались мы, более трех десятков юнцов, от остальных нескольких сотен? Наверное, немногим. Разве что большей грамотностью. Едва нам объявили, где будем служить, мы сразу стали более собранными, требовательными к себе. Нас стали звать "курсантами". - Курсант Ишанин, ко мне! Или "Курсант Сергеев!." И, пожалуйста, тотчас Ишанин или Сергеев вытягиваются перед любым командиром, даже ефрейтором.
Остальные из нашего эшелона оставались просто солдатами. Мы гордились своим курсантским званием, и безропотно исполняли любые распоряжения, приказания и требования, если даже они и не носили приказного характера. И понятно, что нам, курсантам, доставалось более прочих служак. На разгрузке судов, например, мы не могли даже подумать, чтобы что-нибудь стащить: курсанты, элита. Потом, когда наш статус изменится и на разгрузку будут привлекать, как и в первые дни пребывания на архангельской земле, мы будем поступать подобно остальным солдатам.
Прибывших из Вологды разместили по отдельным городкам, точнее поселкам, они именовались по номерам лесозаводов. Скажем, лесозавод 26-й, он же и 26-й поселок. Один из них назывался именем В. М. Молотова.
Между поселками ходили трамваи: старенькие, разболтанные, с разбитыми вагончиками, без окон и дверей. В них мы ездили в город и в порты на разгрузку судов. В вагончиках катались и наши начальники. Иного транспорта гарнизон не имел.
Как-то вечером, было это накануне нового 1945 года, нам приказали готовиться к построению с вещами. Какое у солдата личное имущество? Полупустой вещмешок.
Благо, мы пока не брились и бритвенных принадлежностей не имели. Единственная вещь - ложка - всегда была с нами. Выстроились. Ждем распоряжений. Перед строем остановился сержант, помкомвзвода, и объявил, что нас, курсантов, переводят в соседний батальон. С этой минуты мы просто красноармейцы.
В чем дело? Мы терялись в догадках.
За разгрузку судов нам объявили благодарности. За караульную службу хвалили: мы и бдительными усердны в выполнении воинских уставов. Отца родного задержим, если приказ того потребует. На тактических занятиях собраны и сообразительны. И после всего этого мы тут не нужны! А кто тут, собственно, больше нужен?
Хотя бы командир взвода вышел напоследок и сказал пару напутственных слов! Пусть не благодарственных, просто прощальных. Нет, его вроде как и не существует, а ведь он сейчас у командира роты, в ротной канцелярии.
Ну что ж, веди, сержант! Мы готовы!
Пока мы выходили из казармы, шли по городу, а потом по поселку, никто не проронил ни слова. Но стоило войти в холодный вагон, как Саша Ишанин распалился:
- Объясните, товарищ сержант, за какую провинность нас выпихнули из курсантского подразделения?
Помкомвзвода явно не ожидал подобного вопроса, а может, не расслышал, о чем спрашивал бывший его подчиненный. Он промолчал. Правда, Ишанин выкрикивал вопросы под страшный грохот вагона. Трамвай скакал на ухабах, проваливался в ямы. Мы еле удерживались на ногах. Не дождавшись ответа, Саша прямо-таки стал наступать на сержанта.
- Что, трудно признать, что мы меченые? Были на оккупированной территории? Словом, второсортные?
Иному командиру Ишанин, может, и не стал бы задавать подобные вопросы, тем более так наступательно, почти агрессивно. Но сержанта мы немного изучили. Знали, например, что воевал, был тяжело ранен. В запасном полку, почитай, случайно. Прислали поправляться. Знали не только об этом. Его родители, по всей видимости, тоже находились на оккупированной территории. Сам он был родом из Псковской области. У самой границы с Эстонией.
Понравился нам сержант тем, что во время тактических занятий нет-нет да и позволял делать общий перекур. Соберемся на опушке лесочка,, подберем опавшие сухие ветки. Конечно, от такого костра тепла немного, зато в такие минуты сержант нет-нет да и вспомнит товарищей по роте, загрустит, запечалится. Мы верили ему и относились с почтением.
- Молчите? - напирал на него Ишанин. – Нечего сказать?
- Почему же? - задетый за живое, уставился он на бойца. - Скажу, и это не только мое мнение. Велика ли разница, кем идти в атаку: сержантом или рядовым, лишь бы
врагов побольше уничтожить и самому выжить...
- Разницы, может, и нет, - все еще петушился Саша, - но мы, с вашего позволения, уже кое-что испытали. Дело, думается, в том, что мы карелы и вепсы..., нет к нам доверия...
Сержант долго молчал. Видимо, хотел нас как-то успокоить, вселить в себя веру и развеять подозрения к командованию. Могло быть и другое: он соглашался с бывшим курсантом, но не признаваться же было в этом при всех!
- Знаете, - остановил он моего друга, - в курсантских ротах перебор.
- Не то говорите, товарищ,сержант! - не сдавался Ишанин. - Не то! - И не дождавшись ответа, начал рассуждать, точно кто-то ему энергично возражал: - Почему нас отвергли? Может, мы показали себя неспособными быть младшими командирами? Лениво разгружали суда? Крали продовольствие и за это попадало начальству? Или караульную службу кое-как несли? Где-то дали промашку? Оплошали?
Сержант и словом не обмолвился. Каждый волен был думать по-своему. Но с Сашей, наверное, было согласно большинство.
- Выходит, нас выдворили из курсантского подразделения просто так?
- Просто так даже коня кнутом не стеганут! – вставил слово Терентьев. Ишанин, кажется, не слышал ничьих слов. Он по-прежнему пристально глядел на сержанта. Не дождавшись от него ни ответа, ни привета, резко повернулся к Терентьеву:
- Ты, Петя, прав... Скажи, до призыва был конюхом?
- Ну, был!
- Так помоги сержанту отхлестать нас кнутом! Нам сразу станет легче!
Сказал и отвернулся от Терентьева. Чуть погодя, со злостью произнес:
- Обидно, товарищ сержант, нам за ваши слова. Мы же не дети! Разве вы этого до сих пор не поняли?
Сержант продолжал молчать. Что он мог сказать, чем успокоить? Он сам многого не понимал. Видел, парни хоть куда, да что тут попишешь? Постепенно стало зябко. Красноармейцы начали жаться друг к дружке, пытаясь согреться. Вагон продолжал раскачиваться, скрипел, кренился, подскакивал и несся вперед.
Мы ехали и молчали. Молчал теперь и Ишанин, самый разговорчивый из нас. Я поглядывал на него, на сержанта: им больше нечего сказать друг другу. Оба ждут момента, чтобы расстаться.
Какой-то десяток километров тянется бесконечно долго. За стеной вагона мороз и темень, от этого все кругом кажется мрачным и тревожным. "Где же логика?" - возмущенно работает мысль. Боевое оружие нам доверили, мы проверены в деле, за ночной бой имеем благодарность от самого Сталина! А боевые охранения, ночные дозоры, патрулирование участков фронта? Значит, жизнью рисковать можно, а стать младшими командирами нельзя? Фронтовикам не доверяют быть курсантами?
Лучше бы не думать ни о чем, если бы это было возможно. Мысленно ищу виновников нашей дискриминации.
Тут бы бросить личные переживания и попытаться взглянуть на то, что происходит вообще со всем народом. Не получается. Обида сверлит душу за нанесенное оскорбление. Пересиливаю себя, решаюсь успокоиться, но покоя не дают вопросы: почему нас, шестнадцатилетних, бросили на фронт, а других, тоже нашего же года рождения, призвали в армию намного позже и им удалось избежать фронта и не испытать и малой части того, что выпало нам.
