Описание форм промыслов населения древней Карелии в предыдущей главе сделано с применением этнографического материала. Какие были формы добывания животных — нам указывают рисунки, выбитые на скалах доисторическими художниками. Выдумать такие промыслы, которых в действительности не существовало, древний художник, конечно, не мог, а, следовательно, его рисунки являются, что называется, снимками с натуры.
Можно ли применять жизнеописание охотника XIX века к жизни населения древней Карелии? Не будет ли это чудовищной модернизацией? Не подпадет ли советский исследователь под тот порок буржуазии, любящей переносить черты современных порядков на все времена и народы, как на это указывает Ленин?
Чтобы дать исторически точную реконструкцию исчезнувшего хозяйства, надо соблюдать следующие принципы:
1. Брать примеры из быта тех племен, которые в силу ряда причин сохранили свою самобытность, точнее пережитки эпохи разложения родового общества.
2. Применять сравнительные материалы от тех народов, которые живут лишь на той же самой географической зоне, в данном случае в полосе лесотундры и тайги.
3. Петроглифы Карелии дают точные указания на существовавшие формы промыслов. Придерживаясь их, исследователь древней Карелии предохранит себя от ряда ошибок.
Существуют ли народы, сохранившие приемы промысла, аналогичные существовавшим в родовом обществе. Материалы путешественников XVIII—XX веков дают очень большое количество описаний народов севера, Европы и Азии, находившихся еще на стадии распада родового строя. У них промысловые орудия оказывались таким же, какие мы находим при раскопках неолитических стоянок. Рисунки на скалах Карелии, появившиеся в эпоху неолита, указывают на технику охоты, аналогичную описаниям путешественников XVII — XX века. Следовательно, мы имеем полную возможность восстановить отдельные моменты жизни общества древней Карелии.
Приведу пример из одного описания нашего времени, доказывающий, что в самых дальних углах севера Сибири древний инвентарь орудий труда бытовал еще совсем недавно. «Каменных орудий — скребков, гарпунов, копий — мы в коряцких хозяйствах обнаружили большое количество. Мы видели инструментарий (отбойник из китовой кости) для изготовления этих орудий, и коряки нам показывали приемы их изготовления». Тот же автор пишет: «... На Парене в селении Кую белуху до 1930 г. били каменным гарпуном». Или: «Мы видели следующие костяные предметы: несколько костяных отбойников, наконечник палки, служащий втулкой для гарпуна... Кроме этих предметов 'нам попадалось много женских костяных наперстков, употребляемых при шитье, и коряки говорили нам, что когда бывает нехватка привозных стальных иголок, они изготовляют их для своих жен из кости оленя». В той же статье фиксируется, что: «хотя и редко, но каменный нож кое у кого еще валяется в юрте». Меньшей редкостью является костяной нож. У паренцев, например, разрешается резать навагу только «костяным ножом — железным навагу резать нельзя». Чем объяснить такое упорное бытование камня и кости наравне с изделиями из железа, которое местный кузнец умеет ковать и выделывает очень сложные ножи — железный с наварным стальным лезвием? Объясняют сами нымылланы тем, что: «каменное копье с его изломами и зазубринами делает более опасную рану по сравнению с гладким железным копьем, рана от которого будто бы заплывает жиром. Такое же объяснение записал со слов коряков в свое время и Иохельсон». Таких примеров из быта народов Сибири можно привести немало, правда, из описаний XVIII—XIX веков.
Исторические материалы XVI—XVIII веков дают указание, что в то время по всей полосе, начиная с бассейна Оби и до Камчатки и Чукотки, господствовала каменная и костяная индустрия. Так, в донесении от 1700 года казака Владимира Атласова указывается: «И русские люди у них (населения Камчатки. — А. Л.) прежево, Володимерова, с товарищи приезду, нихто не бывали, для того они соболей не промышляли. И бою де у них с ними никакого не было, а ружье де у них и луки и стрелы костяные и каменные, а железо у них нет и не родится». Через сорок лет (1741 год) тоже самое указывается о луораветланах (чукчах): «Луки костяные и копья и каменья мечут из ремней, а то у них наилутчей бой копьями и каменьем (а из луков хотя и стреляют, токмо не весьма искусно, да и стрелы плохи)».
Все эти примеры служат доказательством, что не надо бояться применять данные материальных и социальных пережитков к более древнему периоду. Разница в столетиях на крайнем севере не является значительной. Вспомним, что ряд форм
орудий, судя по данным археологии, бытовал не один десяток тысячелетий. Вот почему я считаю вполне законным для восстановления форм круговорота года применить два описания, сделанные в наше время. Одно послужит для выявления хозяйственного года на морском берегу, другое покажет жизнь населения, живущего вдоль рек.
Общеизвестно, что рыбы и морские звери с незапамятных времен распределяются вдоль берегов далеко неравномерно. Они появляются та года в год всегда в одних и тех же местах. Это вызывает необходимость для промышленников съезжаться к этим промысловым пунктам из разных мест обитания. Безусловно, крупнейшие промысловые места должны были быть общими для всего района. Если какая-нибудь группа сделала бы попытку монополизировать это место за собой, эту группу уничтожили бы другие претенденты на данный промысел.
Несомненный факт существования так называемой текстильной керамики на стадии позднего неолита и начала бронзы свидетельствует о существовании в то время сетей. Этнография далее поясняет, что «до привозного прядева на местах делали крученые нитки из травы, а звероловные неводы — из нерпичного ремня». Следовательно, население могло ловить не только морских зверей, но благодаря сетям, также и рыбу.
Есть еще основания полагать, что древнее население примерно в октябре съезжалось в Сорокскую бухту. Там в это время проходят косяки сельди, а потому в бухту прежде (как и теперь), вне сомнения, съезжались не только с поморских селений, но даже из глубины материка, как до настоящего времени (напр. из Тунгудского района).
Нет сомнения, что население вдоль р. Выг, впадающей в Сорокскую бухту, также пользовалось этим приходом сельди. В 1928—29 гг. А. Я. Брюсов копал ряд мест вблизи островка, где находятся наскальные изображения «Бесовы Следки». Кроме раскопок одной точки у самой скалы, где выбиты рисунки, производились небольшие раскопки и чаще всего шурфовка. Все же даже этот, отнюдь неполный, материал не мог не привести исследователя к выводу «о крайне коротких остановках около волока, может быть перед последним переездом на Беломорское побережье (до моря отсюда около 7 километров). По-видимому здесь во время этих остановок раскладывались только небольшие костры, каждый раз в новом месте, в зависимости от случайно выбранного пункта остановки. Об этом же говорит разбросанность предметов на большой площади, отсутствие крупных орудий, разнобой в черепках глиняных сосудов и т. д.» (Из отчета А. Я. Брюсова за 1929 г.)
Больше того, находка орудий, считаемых типичными для Скандинавии (широкие без шипов и узкие с шипами наконечники копий и стрел), вызывают А. Я. Брюсова на предположение о приезде «с Запада по системе р. Кеми для промыслов на морского зверя» (А. Я. Брюсов, там же).
Следовательно, археологические раскопки указывают на приближение населения к Сорокской бухте. Очевидно, и в те времена происходили съезды для промысла за сельдью и морскими животными.
Помимо сельдяных и зверобойных промыслов, надо полагать, что повсюду, где был пологий берег, существовали «убеги», до сих пор применяемые в Колежме и Нюхче.
«Убег» — забор для ловли рыбы. Он ставится под углом к берегу, длина стенок бывает 200—300 саженей, и примерно через 20 метров оставляются «ворота», откуда прикрепляют «бежицу» (морду, вершу). При отливе зашедшая к берегу рыба относится водой к стенкам убега, идет вдоль ее и попадает в «бежицу». Так добывают навагу, камбалу, корюшку; лов происходит главным образом в сентябре, ноябре, иногда декабре. Этот же лов практикуют и в остальное время, когда попадается различная случайная рыба.
Когда наступала зима, начинался наважий промысел. Навагу ловят мережами—сеткой, в ячейки которой застревала рыба. Учитывая, что навага, как и сельдь, ходят густыми стаями, не трудно понять, какой незначительный процент фактического количества рыбы попадает в ячеи.
Когда побережье покрывается прочным льдом, начинается подледный лов. До последнего времени существовал обычай «права первого захвата» — первый, кто попадет на облюбованное им место, делается его хозяином на данный сезон.
Лед долбят пешнями. Теперь это орудие имеет вид кола с железным массивным наконечником, в период каменного века, несомненно, это же орудие имело каменный наконечник. Повидимому, также и для долбления льда служило орудие, ныне обозначаемое разными авторами по своему: кирка, пешня, мотыга, рубило и даже сошник (табл. 32).
Вероятно, был еще более древний обычай, чем наважий промысел мережами, «удебный» промысел, то-есть добывание удочкой. Он сохранился кое-где (с. Нюхча, Колежма) и применяется женщинами и подростками. Удят до самой весны. Обыкновенно У каждой удильщицы по две «пролубы» и по две удочки. Удебный Улов доходит до ста и более рыбок. Как видно, это доходный промысел. Судя по большому количеству рыболочных крючков, обычно находимых на всех стоянках, лов удою был распространен повсеместно (табл. 26).
Почти по всему Беломорью в XX веке исчез промысел морским зверем, который имел большое значение даже в XIX веке.
Судя по рисункам на скалах, он бытовал еще задолго до нашей эры. Промысел описан в разделе «Морские промыслы», и нет причин на нем останавливаться здесь.
Табл. 32. Крупные ударные орудия (именуются кирками, пешнями, мотыгами и т. д.).
Весной население имело иные промыслы. Одни поодиночке уходили в озера добывать налимов и щук. Другие устанавливали мережи в реках на корюху.
В это же время старались не упустить весьма кратковременное появление «вешней» (весенней) сельди. Как несомненное доказательство некогда коллективного промысла, надо считать сохранившийся следующий обычай. Если одна партия нащупает шестом стаю сельди и другие рыбаки замечают это, то все со всех мест налетают к этой точке, так как каждый имеет право на выявленный косяк рыбы.
Другим пережитком, идущим, вероятно, ст родового общества, является обычай по возвращении с моря наделять рыбой всех, кто по малолетству, болезни или старости не мог промышлять. Это пережиток обычая того времени, когда добытая рыба являлась общей собственностью для всех членов рода.
Табл. 33. Пиктографическая запись промысла за лосем
(Группа Залавруги Белого моря, самая поздняя из всех групп петроглифов Карело-Финской ССР, 1—охотник стреляет в лося, 2—цепь следов бегущего животного, 3—охотник настигает лося и ранит копьем, 4—убитый лось. Показ состояния животного достигается повреждением—выбоиной в области шеи, вероятно, в результате магических манипуляций над изображением).
Летом, судя по петроглифам, в те отдаленные времена в Карелии существовали промыслы, теперь забытые в Беломорье. Наскальные изображения показывают изображения охоты на белуху и кита. Промысел за китами в настоящее время не существует, так как киты больше не появляются в Белом море. Белух население не трогает, хотя их немало, например, около Соловецкого архипелага. На моржей и тюленей еще недавно «ходили» поморы Калгалакши и Гридина.
Летом старики и женщины добывали рыбу в озерах (так называемый «горный» промысел). Более крупным промыслом считался семужний, он играл большую роль в бюджете многих зажиточных рыбаков и, несомненно, имел большое значение в древнее время для всего населения. Не случайно, что наскальные изображения «Бесовы Следки» выбиты как раз в том месте, где островок преграждает на четыре пятых реку (одна пятая занята водопадом и, с другой стороны, порогом). Это вызывало Массовое скопление семги и сига во время нереста.
Как видим из этого коротенького обзора, житель побережья Белого моря круглый год мог кормиться. Учтем также не упоминаемый здесь промысел за прилетной дичью. Все эти обстоятельства весьма существенны, и сигнализируют, что, во-первых, рыбак был прикреплен к морским промыслам круглый год и, следовательно во-вторых, не он заселял леса Карелии. Между тем, в глубине материка на многочисленных озерах, реках и речках мы все же находим стоянки, которые, очевидно, заселялись многими поколениями.
Следовательно, зная о подразделении на севере, например, Сибири ряда народов на «сидячих» (или морских) и на «кочевых» (или оленных), мы имеем возможность выявить иную форму хозяйства в которой господствовал охотничий промысел в лесу, главным образом за оленями и лосями (табл. 33)
Для данных «Очерков» нет необходимости останавливаться на проблемах появления оленеводства в Карелии, в том смысле слова, как оно существует теперь в Сибири или Аляске. Интереснее всего в этом вопросе факт, что полной стадии развития (как, например, на Чукотском полуострове) оленеводство, судя по приемам саамов, на нашей территории никогда не достигало.
Оттенять те или иные особенности удобнее всего сравнениями. В. Г. Богораз в работе об оленеводстве пишет: «Важнейший особенностью лопарского оленеводства является отпускание оленей на полную свободу в течение нескольких летних месяцев. Владельцы оленей спускаются к рекам и взморью для промысла рыбы и оставляют оленей на произвол судьбы. Это ведет, во-первых, к одичанию оленей, а во-вторых, к большим потерям поголовья. Олени разбредаются порознь и теряются в горах, осенью пастух нередко должен затратить два месяца, чтобы собрать свое стадо воедино».
Что означает такая странная форма пастьбы, которая несколько месяцев делает хозяйство оленеводческим, а ряд других месяцев делает рыболовческим. Это значит, что данное племя начало прививать у себя новую форму хозяйства, но еще не успело отстать от прежней. Конечно, нет затруднения решить, какая из форм является новой. Вне сомнения — это оленеводство.
Но почему же, как справедливо отмечает В. Г. Богораз, саамы так непрактично подсекают каждый год возможность развития своих стад? Почему они не переходят на настоящее оленеводство» как например на крайнем севере и востоке? Сколько исследователей отмечало, что оленеводы всегда обеспеченнее пропитанием и что им, с большим основанием, завидуют рыболовы.
У нас пока нет данных для определения возраста оленеводства у саамов. Ряд соображений по этому поводу оставляю для второй части «Петроглифы Карелии». Замечу, что археологические раскопки в Карелии еще были очень незначительны и площадь раскопок немедленно обрывается, как только исчезает культурный слой стоянки. Таким образом, находки относятся только к месту самого жилья. Датировка по сей день известных памятников не поднимается ближе к нашему времени, как первое тысячелетие до нашей эры. Таким образом, до сих пор зияет пробел по крайней мере в целое тысячелетие.
Объяснение этого «белого пятна» я ищу в появлении кочевничества за дикими оленями. Техника изделий культуры древней Карелии претерпевает совершенно неожиданные метаморфозы — находки нижнего, то есть более раннего слоя дают более совершенные по качеству изделия, чем предметы верхнего, то есть более позднего слоя! Это относится к орудиям из кости, из камня, это относится и к глиняной утвари. Объяснить это явление, по-видимому, можно лишь тем, что у населения появились какие-то добавочные объекты прокормления, нам до сих пор неизвестные. Разгадать эту загадку нетрудно, если учесть перемену климата и все связанные с этим явления.
Керамика более позднего времени производит впечатление наспех сделанных изделий. На это указывают асимметричность орнаментики, плохой обжиг, очень часто просто неумелая техника, в частности, слабая срощенность глиняных полос. В то же время только на этой стадии мы встретим следы текстиля: ячеи сетей несомненно являются показателем нового культурного приобретения.
Если подходить к предметам с оценкой степени изящества их выделки, то несомненный расцвет каменной индустрии Карелии надо датировать вторым тысячелетием и примерно его серединой. Затем начинается падение выделки, упрощение форм и по сути дел вырождение техники изделия. Время этого процесса датируется по костяным изделиям концом первого тысячелетия до на-шей эры и началом нашего счисления (М. Е. Фосс). До сих пор мы не знаем в Карелии ни одного поселения первого тысячелетия нашей эры. Следы человека датируются только курганами девятога и последующих веков. Будет ли это опустение края?
Для этого нет никаких оснований. Климат превратился в субатлантический, олени получили возможность питаться ягелем, лоси по-прежнему в изобилии водились в сосновых лесах. Уменьшение количества пунктов поселений можно лишь объяснить переменой образа жизни древнего населения Карелии. И если допустить гипотезу, что в конце первого тысячелетия до нашей эры население не только промышляло охотой, но переходило понемногу к оленеводству, то станет понятным, почему нарушился оседлый образ жизни и поселения как будто поредели и почти не оставили по себе никакого следа.
Можно думать, что именно необходимость кочевать вслед за стадами диких оленей (табл. 34), постепенно делающихся полуручными, стало вызывать распадение крупных родовых коллективов.
Это явление для техники, безусловно, регрессирующего порядка. Оно вызывает упадок качества изделий из камня и кости. Если в родовом, обществе с хорошо налаженным хозяйством могла развиваться специализация работ (в том числе выделка орудий труда), то в размельченном коллективе одному и тому же человеку приходится делать гораздо больше видов работ, чем в большом сообществе.
Табл. 34. Беломорские изображения стад оленей.
(Группа „Бесовы Следки“ — ранняя группа петроглифов — промысел на диких оленей. Залавруга — поздняя группа петроглифов — сгон, быть может, полуприрученных животных к одному месту).
Предположение что металл начал вытеснять каменную и костянную индустрию законно, но при этом надо учесть, что фактически северные племена например Сибири крайне медленно воспринимали металл (см. стр. 57 донесения казаков о народах Камчатки и Чукотки). На это же указывают и руны (карельский эпос) в форме рассказа о незнании как остановить кровотечение из раны, полученной от удара железным топором.
Можно смело говорить об временном упадке хозяйственного инвентаря человека начала нашей эры по сравнению с человеком середины второго тысячелетия. Подобный процесс, из за смены хозяйственного уклада, недавно наблюдался у ряда народностей Сибири, в особенности Дальнего Востока. Хищничество царского режима и феодализирование верхушки соседних племен, — например, якутов по отношению к эвенкам, то есть тунгусам, у народов побережья Охотского моря луараветланов (чукчей) к одулам (юкагирам) и этелям (чуванцам), — происходило уже при свидетелях конца XIX века.
«... Чукчи со своими громадными стадами, частично награбленными у западных соседей, двинулись дальше на Запад, занимая последовательно территорию юкагиров и чуван- цев, которые не могли им оказать никакого экономического и хозяйственного отпора. В середине XIX века чукчи вплотную подошли к Колыме и в 1867 г., наконец, перешли огромную реку по разрешению тогдашнего колымского исправника Гергерда Майделя и, таким образом, оказались на западной тундре.
В дальнейшем чукотское стадо, постепенно размножаясь, вытеснило дикие стада. Дикие олени, лишенные лучших пастбищ, разбежались в разные стороны, отчасти откочевали к югу, на реку Анадырь. Таким образом, юкагиры и чуванцы, обитавшие по главным притокам Колымы: Большой Онюй, Сухой Онюй, Омолон, и жившие поколкой оленьих стад весной и осенью, оказались неожиданно лишенными своей продовольственной базы и частично вымерли с голоду или откочевали на р. Колыму, где перешли к рыболовству.
В 1897 г., во время путешествия по р. Омолону на так называемом юкагирском плоту в течение 17 дней, я видел целый ряд таких покинутых поселков. Избы еще стояли и в типичных амбарах, поднятых высоко на деревянные подпорки, хранилась одежда и домашняя утварь, но людей уже не было; от них осталось там и сям несколько скелетов, свидетельствовавших о некогда пережитой ими голодной трагедии.
В те же годы на вышеуказанных протоках Колымы последние остатки юкагирских родов кончали не только голодом, но также и людоедством. Несколько фактов такого рода произошли на моих глазах.
С другой стороны, на всей Колымской тундре, восточной и западной, шла непрерывная рознь между чукотскими оленеводами и соседними охотниками ламутскими и тунгусо-юкагирскими. Ламуты и юкагиры тоже имели оленей, но только для кочевки и верховой езды. Они постоянно обвиняли чукотских соседей в том, что их многотысячные стада отогнали диких оленей стуком своих копыт и запахом человеческих жилищ и, таким образом, стало не на что охотиться.
... Оспенная эпидемия в начале 90-х годов истребила половину чукотского населения и тем самым подрезала и чукотское оленеводство, которое вообще сократилось и заменилось, как указано, во многих районах стадами одичалых оленей... В данном случае освоение чужой территории происходило без всяких прямых столкновений, просто под действием экономического превосходства оленного хозяйства над охотничьим и рыболовным».
(Богораз. Оленеводство (из дит. сборника Ак. Наук),- стр. 242—243).
Я привел цитату, величиною в целую страницу, потому, что на ней В. Г. Богораз сумел развернуть целую эпоху разрушения уклада охотничества на диких оленей и охотников, уже владеющих оленями. Случилась эпидемия оспы, и тотчас часть прирученных оленей вернулась в одичалое состояние и вновь восстановились прежние формы культуры и прежнее благостояние.
Крайняя недостаточность археологических работ в Карелии не дает никаких данных, чтобы, основываясь на конкретном материале, понять разрыв наших представлений о древней Карелии в первом тысячелетии. Поэтому пока приходится высказывать лишь догадки.
Немного помогают исторические данные. Территория на северо- западе бассейна Онежского озера еще при московских царях называлась лопскими погостами, а исследовательница севера А. Ефименко (конец XIX века) указывает, что одиночные ненецкие (самоедские) хозяйства еще бродили вблизи р. Онеги, хотя в XX веке мы их встречаем лишь к востоку, за Северной Двиной. В «Завещании Лазаря Муромского» (может быть, оно подложно, но, примерно, все же того времени), на восточном берегу Онежского озера упоминаются «лопляне» и «самоядь». Громадный бассейн Ладожского озера, несомненно, был заселен карелами.
Северная черта земледелия до самой революции не поднималась выше Беломорска (Сорока) и в крайнем случае — реки Кеми. Население жило охотой и оленеводством, с отпуском животных на лето (чаще всего на острова). Оленеводство стало исчезать очень быстро лишь с появлением в Карелии лесозаготовок, то-есть примерно в середине XIX века.
Поэтому у нас есть все основания считать существование своеобразного рыболовно-оленеводческого уклада, бытующего до сих пор у саамов, за тот, что существовал в древней Карелии одновременно с морским укладом. Самый характерный факт в этом смешанном укладе — это кочевание по определенной оси: от моря в глубь материка и обратно.
Чтобы отчетливее представить, как шла жизнь, привожу в сокращенном виде сводку, составленную В. В. Чарнолусским. Эта таблица очень наглядно показывает, чем, в какое время занято хозяйство саама. Как увидим по ней, совместить два уклада (охотничий и оленеводческий) практически возможно.
Тот же автор делает следующее описание передвижения саама «вежного» времени, то есть XV-XVI веков. «Количество мест обитания выяснить трудно, так как иногда вежи досельного лопаря стояли на месте по году; хозяин никуда с ней не ходил; жил неподвижно, а затем опять начинал перемещаться. Остановки, которые он мог делать, предположительно...
1. Промысел рыбы весной на озерах. Май.
2. Место отела. Июнь.
3. Промысел семги. Июнь—Октябрь.
4. Промысел рыбы на первом месте.
5. Промысел рыбы на втором месте.
6. Имание (лов) оленей. Ноябрь.
7. Общественный сбор в одном пункте для религиозного отправления около Рождества. Декабрь.
8. Река и озера, рыболовство. Январь.
9—12. Остановки для охоты на дикого оленя. Январь, и выпас домашнего. Апрель.
13. Обмен пушнины. Апрель.
14. Тюлений промысел. Февраль—Апрель.
15. Промыслы дичи и рыбы. Май.
Таким образом, примерно около 15 точек временных остановок составляли промысловый год жителя.
