Весну сорок четвертого года Кинелахта перемогала в тревоге. В марте разнесся слух, что финны в Салми готовят ярмарку. Деревня эта в ходе Зимней войны в числе прочих была присоединена к Карелии, точнее, завоевана Красной Армией, а теперь снова стала территорией Финляндии. Поговаривали, что на торги привезут лошадей. Это кинелахтинцев интересовало в первую очередь: больше половины было безлошадными. Кони в семьях появились 3 года назад, примерно через две недели после того, как финны перешли границу и, пользуясь превосходством сил, быстро продвигались в глубь Карелии.
Получив распоряжение райкома об эвакуации, правление нашего колхоза распределило лошадей в те семьи, где по силам было их содержать. Особо коней не расхватывали, кроме ухода им требовался корм, которого у колхоза не было. Каждый прикидывал, что как только обоснуются на новом месте, их сразу же отведут в общую конюшню.
Но рядиться было некогда, недалеко полыхали пожары и ухали снаряды.
Наша семья сама нуждалась в помощи: два взрослых брата на войне, отец и мать - инвалиды, у невестки, жены старшего брата, на руках две девочки. Одна родилась уже, как Гитлер начал наступление.
Вся надежда на меня и брата Мишу. Ему девять лет, мне тринадцать. Нас снарядили гнать колхозное стадо. Сколько коров, телят, бычков, нам не ведомо. Гоните - и все! Куда? Подальше от финнов, в сторону деревень Панисельга, Варловлес, Тигвера...
Погрузив на телеги нехитрый скарб - провизию, сколько можно было увезти, узлы с одеялами, одежонку, кое-какую посуду, втиснув между поклажей и поверх узлов детей и женщин, с подростками и стариками за кучеров, снялась, наконец, деревня с насиженного места и скорее, насколько позволял груз, убиралась прочь от войны. Земля вокруг дыбилась от взрывов снарядов. Лошади с трудом тянули телеги. На подъемах все, кто мог, слезали на землю; молодухи, крепко упираясь ногами, подталкивали телеги, помогая лошадям, старики тянули за поводья.
Мыс Мишей - впереди обоза с коровами, овцами, телятами. Не прошли и пяти километров, как дорога стала казаться вечностью. Стадо сначала было шумным - мычало, блеяло. Телята, задирая хвосты в репьях, перебегали с одного края на другой, бодались внутри двигающейся гурьбы бычки. Миша вначале глядел под ноги, стараясь не угодить в коровьи лепешки. Потом стало не до этого. Не привыкший к долгим маршам скот стал от усталости ложиться прямо на дороге. Я хлестал животных кнутом, заставляя подняться. Гнали время от времени всю эту рассыпающуюся гурьбу к воде. Напившись, коровы тяжелели и шли еще медленнее. Недолгими передышками я пользовался, чтобы хоть на короткое время дать отдых братишке и накормить его: через плечо в сумке, что снарядила нам мать, был припасен хлеб, вяленая рыба и несколько яиц. Запивали молоком. Скоро мой кнут стал увесистым и ощутимо чувствовался на плече. У брата была длинная хворостина.
К концу дня на Мишу было больно смотреть - такая нагрузка ему была еще не по плечу: глазенки ввалились, щеки осунулись. Спасибо братцу, он не хныкал, да и телята не давали, за ними нужен был глаз да глаз. Коровы - те умнее и намного спокойнее. К концу нашего перехода у них заметно подтянулись бока. Стадо стало совсем послушным, но, как и мы, животные еле передвигали ноги.
Вместе с нами в Варловлес направлялось несколько солдат, что были оставлены в Кинелахте для наблюдения за врагом. Наблюдательный пункт у них был устроен за кине-лахтинской колокольней на вышке, где они вот уже в течение трех месяцев по очереди несли свой дозор.
Любому пути есть конец, нашему, видать, тоже. Дорога поползла вверх, на горе замаячили первые избы. Стали спускаться с телег молодухи, как обычно, облегчая подъем лошадям. Неожиданно из леса раздался негромкий выстрел, и боец, что изо всех сил тянул за поводья лошадь в первой упряжке, не издав ни звука, неожиданно упал на спину. Несколько голосов разом вскрикнули: "Финны!" - и все бросились к лесу. Молодухи, срывая с телег малышей, кинулись с ними в придорожный кустарник; детишки побольше бежали за ними, вцепившись в материнские юбки. Сколько отсиживались в лесу, трудно сказать. Выстрелы больше не раздавались. Осторожно высунув из кустов вначале голову, потом плечи, все бросились к неподвижно лежащему бойцу. Гимнастерка на его груди была красной от крови, на дорожной пыли из-под спины растекалось бурое пятно. Мы оглядывались, ища других солдат, но их нигде не было.
Несколько молодух неожиданно и страшно заголосили над убитым; испугавшись их крика, заплакали ребятишки. Старики молча обнажили головы и, перекрестясь, стали стягивать с телеги мешковину, что укрывала поклажу от дождя. Завернули тело, подняли и осторожно уложили на телегу, сбросив с нее несколько узлов. Молчаливый, печальный караван тронулся в гору, а мы с Мишей бросились собирать стадо, поредевшее, пока мы отсиживались в лесу.
Миша двигался, как деревянный, тяжело переживая впечатление произошедшего на глазах убийства. Этого молодого солдатика мы хорошо знали, он часто брал у нас молоко. Слезы непроизвольно заполняли глаза и, казалось им не будет ни конца ни края. Разозлившись, я прикрикнул на пего: "Кончай! Мужик ты или не мужик? Война ведь!"
Снизу мы видели, как на горе из телег выпрягали лошадей. Утром взрослые похоронили солдата на деревенском кладбище. Родителей мы увидели тоже только утром, всю ночь они переправлялись на пароме через озеро. Миша, с ужасом вновь переживая вчерашнее, рассказывал все маме. Он уже не плакал. Я молчал, не перебивая его. Обняв нас, мама долго целовала наши макушки и, как могла, утешала.
В Варловлесе жители нам сказали, что двигаться дальше не имеет смысла, дорога перекрыта финскими солдатами. Мы оказались отрезанными от России. Эвакуация на этом и закончилась.
И вот переезд состоялся, дав отдохнуть лошадям и скотине, кинелахтинцы стали снаряжаться в обратный путь, беспокоясь за свои дома. Вошел туда враг или нет, что там осталось после взрывов, мы не знали.
После войны на наши головы обрушится поток лжи и грязи. В чем только не обвинят стариков и детишек! Они и пособники врага, и предатели, и трусы. Виноваты, что поля засеяли, чтобы себя прокормить, лошадей купить решились, завели корову и теленка.
Весной 44 года у нас остро встала необходимость купить коня. Три года отец бил поклоны соседям, чтобы выпросить на день-другой бывшую колхозную лошадь. То вспахать клочок земли надо было, то бороновать, то навоз завезти на поле, дрова привезти. Да мало ли в крестьянстве трудоемких дел? Сколько унижений перетерпел старик! И решился после долгих колебаний завести наконец собственную лошадку.
Одно дело захотеть, совсем другое - сделать. Для этого требовались деньги, хоть и небольшие потому времени, но и таких не было. И пошел отец по родственникам.
Его пытались урезонить:
- Иллю, что ты с ума сходишь! Слепой, что ли, вот-вот придут свои!
- Скорей бы пришли, хоть бы сыновья живы остались!
- Так ведь лошадь придется отдать колхозу. Ты что, себя богаче других считаешь?
Но отец упрямо твердил: - Хоть одну весну попашу на своем коне.
Положение на фронте весной 44 года было стабильное. С деревенской колокольни перемен было не видать. Но кинелахтинские старики так же, как и отец, в большинстве своем воевавшие в первую мировую войну, понимали, что затишье будет не вечным. С наступлением теплых дней, как только подсохнут дороги, все может круто измениться. Особенно жалел отца его фронтовой друг Пекка Иванович. Приглаживая рукой жиденькие волосы на темени, он решил урезонить его с флангов, коль в лоб не получается.
- А ты, Иллю, о сыновьях своих подумал? Ведь и им беды наделаешь!
- Каким же это боком сыновей ты тут приплетаешь? - начинал злиться отец.
-А ты сам смекай, поздоровится твоему Андрею или Василию, если их командиры узнают, что ты тут у финнов коня покупаешь?
- Что-то не соображу - в огороде бузина, а в Киеве дядька!
- Да дядька такой, что ему за лошадь деньги отдашь, а он на них против тебя же воевать будет, - макушка у Пекки Ивановича от напряжения порозовела.
- Ну и стратеги! - изумлялся отец.
Не знал генерал Брусилов, что у него были такие Соломоны!
Он любил вспоминать генерала Брусилова и всегда его ставил в пример другим военачальникам царской армии. Случалось, ветераны 1-й мировой схватывались не на шутку, доказывая талант и геройство тех или иных генералов, бывших у них в фаворе.
- Легко тебе говорить, Пеша, - оправдывался отец. - Ты на двоих скачешь при своей лошадке, а я - на одной и без коня.
Отец был ранен в бедро осколком снаряда в гражданскую войну и остался на всю жизнь калекой. К дождю в изуродованной ноге все жилы тянуло и выкручивало суставы от боли. А земля упрямо требовала свое - труда и пота. Собрав необходимую сумму, отец вместе с сестрой отправился в Салми - выбирать коня. Хмурые тучи и накрапывающий дождь не могли испортить ему доброго расположения духа - он имел, наконец, марки, чтобы стать владельцем собственного коня!
Лошадей на ярмарке было много. С чувством собственного достоинства, по многу раз обходил их крестьянин, зная в лошадях толк. Присматривался, приценивался, выбирая коня покрепче и повыносливее, но каждый раз цена оказывалась не по карману, а продавцы даже торговаться не хотели, с досадой поворачиваясь спиной.
Наконец, срядились на тощем жеребце. Отец прощупал все суставы на его тонких ногах, осмотрел зубы, похлопал хрупкую с виду шею и остался доволен - были бы кости, а мясо нарастет!
С тех пор, как у нас в конюшне поселился Soitto, так мы навали жеребца за его звонкое, веселое ржание, отца был не узнать: с просветленным лицом сновал он, забывая о хромоте, то с ворохом сена, то со сбруей, то со скребком - чистить коня. Нам он не доверял ни кормить, ни поить жеребенка. Но я все-таки ухитрялся иной раз посадить брата ему на спину и, держа за поводья, не спеша прокатить довольного Мишу по улице. Сойтто был смирным, объезженным жеребцом. Труды отца не пропали даром, и через месяц наш конек уже не выглядел таким тощим: его гладкая кожа красиво блестела, а огромные глаза смотрели весело. Мы с Мишей норовили украдкой от отца поднести к его мягким губам то пучок молодого овса, то горсть головок клевера.
В эту весну отец пахал на своем коне. Мужики на время притихли, о покупке больше не заговаривали. Но вот полевые работы закончились. На носу был сенокос. С дворов доносился металлический звон - отбивали косы.
Кто-то принес в Кинелахту весть, что в районе Свири Красная Армия перешла в наступление. Как водится, новости в деревне разносятся из избы в избу быстро, обрастают подробностями, дополняются слухами и, часто в неузнаваемом виде, возвращаются к первому рассказчику, замыкая круг. Было у нас одно притягательное место за крайним домом на бугре - пустырь, покрытый ровной, как под газон выстриженной, травой. Стригли эту площадку регулярно овцы. Справа от нее тянулась дорога в Ведлозеро, сзади стоял огромный сарай, бывшая рига, куда раньше возили молотить снопы. Крыша ее местами провалилась, завалились и двери, так что на пороге и бревнах, что во множестве были подтянуты к крыльцу, да и на самом крыльце можно было спокойно расположиться и свернуть цигарку с махрой. Дальше виднелись клочки пашен в ограждении покосившегося плетня. Как бы ограничивая площадку перед сараем, вразвал валялся штабель горбыля, когда-то завезенный колхозом, чтобы заделать в стене щели, да так и сопревший от сырости. На нем тоже в прежние времена располагались кинелахтинские старожилы после дневных трудов праведных и, попыхивая едкой махрой, толковали о житье-бытье: о трудоднях колхозных, с шумом вздыхая, когда же, наконец, концы с концами сводить сумеем; спрашивали совета у более пожилых да рукастых по части плотницкого ремесла," костерили ленивых колхозных активистов, что работать не шибко любят, а вот критиковать да поучать - хлебом не корми.
В теплые летние вечера солнце долго не садилось, бугор продувался ветерком, отгоняя назойливых комаров, и посиделки затягивались допоздна. Военная полиция эту традицию поломала - с утра до вечера трудились все от мала до велика. С ее уходом старики снова стали собираться на бугре. Как встретил отец весть о наступлении нашей армии? Надо было оказаться на его месте, чтобы в полной мере понять, что он испытывал. Сыновья Андрей и Василий воюют против финнов. Они вот-вот вернутся, отец надеждой на встречу только и жил. При этом он забывал, что вместе с ними возродится и колхоз и все повторится, как в тридцатые годы: станут ничейными лошади, коровы, овцы, телята, телеги, сани. Скот придется отвести на общий двор, и снова, второй раз за свою жизнь, он останется ни с чем, нищим. Чего доброго, еще зачислят в разряд кулаков. Раз завел свою лошадь, значит - единоличник, противопоставляешь себя прочему колхозному крестьянству. Тоже, выходит, собственник и, с этих позиций - пособник врага; ясно дело, понимания у советской власти не найдет. Слабое подобие надежды вселяли свежие деревенские слухи, которыми он всерьез не интересовался, но к сведению все же принимал. Как-то на пустыре старики поделились новостью, что Сталин, якобы, отказался от колхозов, потому что так потребовали американцы, а они ему во всем помогают и еще будто бы Верховный дал разрешение открыть церкви и в них теперь молятся за победу Красной Армии над Гитлером.
Эти слухи ничем не подкреплялись, но и не опровергались. И жил отец надеждой, что больше никогда ему не придется отдавать своего жеребенка. Вырастет, и будет у пего добрый конь. Тогда все деревенские скептики станут ему завидовать. Но вот вошли в Кинелахту наступающие части Красной Армии и, конечно же, вскоре стал возрождаться колхоз. Всем предложили отвести под общую крышу лошадей, коров, телят. Только отец сдержал свое слово, он не отдал Сойтто в чужие руки: сам вызвался работать конюхом. Но самым печальным было то, что среди вступивших в Кинелахту наших воинов не было ни Василия, ни Андрея. На них, спустя несколько месяцев, пришли похоронки.
Это и доконало отца. Силы стали слабеть и дни его были уже сочтены. Сыновей не воскресить. Прожитая жизнь оказалась растоптанной, боевые заслуги перед Отечеством и увечье никем не оценены.
Горевал ли от этого старик? Никому он никогда не жаловался, ни с кем на эту тему не разговаривал. Частная собственность бедняка вполне устраивала, но ее не принимали те, кто не хотели работать на земле в полную силу, а жаждали власти, чтобы укрыться от работы в бюрократическом тепле кабинетов. Лошадь придавала ему силы. Отняли ее, и вместе с ней пропал интерес ко всему, что отца радовало: собственное поле, пожня, огород, свой сарай, хлев - маленькие житейские радости. Их не стало. Существовать далее не имело смысла. Вспоминаю, как однажды после прихода наших войск, оперуполномоченный НКГБ, из тех, что были закреплены за каждым армейским батальоном, упрекнул стариков, что они оказались на оккупированной территории. Старики осторожно промолчали, зная с кем имеют дело.
Сражавшийся за Отечество в двух войнах, недавно потерявший на фронте старшего и среднего сыновей, отец очень болезненно воспринимал такую несправедливость, и она тоже подтачивала его силы.
Ему бы выговориться, прямо в лицо обидчикам бросить:
- И не совестно вам упрекать нас в том, в чем сами виноваты? Вспомните, когда дали распоряжение сниматься со своих насиженных мест? Забыли, сукины дети, так мы напомним: Гитлер объявил войну двадцать второго июня. Пусть не знали вы о ней ничего, но финны перешли границу 1-го июля. Почему бы не использовать этот разрыв во времени на эвакуацию людей и колхозного добра, хотя бы поближе к Свири или Вознесенью? Для этого бы не потребовалось ни поездов, ни машин. А теперь спрашиваете, почему мы оказались в лапах врага? Говорите, самостоятельно должны были сориентироваться? Дудки, вы бы впервые же стали поперек движения, обвиняя нас в панике, а уж гэпэушники нашли бы, как под расстрел подвести.
В архивных материалах я читал донесения должностных лиц, и ни у одного из них не хватило совести написать, что они первыми драпали в панике, предав население, за которое были ответственны. Оставили женщин, детей и стариков в страхе и растерянности на милость победителю. Обратимся к документам.
26/06-41 г. - Финляндия развязала войну с СССР.
30/06-41 г. - Произошли первые столкновения Красной Армии с финской армией.
1/07-41 г. - Предприняты первые попытки финской армии вторгнуться на территорию КФССР.
7/07-41 г. - Финские войска приблизились к старой государственной границе между СССР и Финляндией в районе Погранкондушей.
13/07-41 г. - К Колатсельге подошел Ведлозерский истребительный батальон. В этот же день был издан приказ о призыве в действующую армию мужчин 1903, 1902 и 1901 годов рождения.
15/07.41 г. - Развернулись бои под Колатсельгой, и в этот день собрался в Петрозаводске первый с начала войны партийный актив, где вместе с вопросом об организации партизанского движения на повестке дня стоял вопрос о начале эвакуации населения.
О начале эвакуации! К тому времени уже завершилась отправка семей номенклатурных работников в глубокий тыл. При этом не было никакого хаоса и неразберихи. Организованно вывозились, именно вывозились, семьи партийных и комсомольских руководителей различных рангов, даже сохранились списки очередности их отправки.
В числе первых эвакуации подлежали:
1. Семьи работников ЦК КП(б) КФССР;
2. -//- ЦК ЛКСМ;
3. - //- Совета Министров;
4. -//- Верховного Совета;
5. - //- райкомов;
6. - //- райисполкомов;
7. - //- руководителей предприятий.
Несколько лет назад мне удалось ознакомиться с архивными материалами финских оккупационных властей, где указывался социальный состав жителей оккупированных районов Карелии. Я нигде не встретил фамилий членов семей даже секретарей райкомов. Казалось бы, все дети вместе крутились. Ан нет. Хаос-хаосом, а кого сочли нужным, вывезли в числе первых. У этих граждан никогда не будет записано в анкете "находился на оккупированной территории" - строка, которая искалечит после войны не одну тысячу судеб.
Так кого должен был брать на заметку энкаведешник? Колхозника, которому дали разрешение сдвинуться с места, когда уже вокруг рвались вражеские снаряды, или тех, кто организацию эвакуации, говоря простым языком, прошляпил", а если протоколом закрытых партийных собраний, то "допустил преступную халатность, и личные интересы поставил выше интересов рабочего класса и крестьянства"? А в военное время что за это полагалось?.. Того же!
