- Подъем! Тревога!
Забыв все на свете, мы соскакиваем с нар и тотчас натягиваем ватники.
- Быстрее! Быстрее!
Нас подгоняют команды.
В этом хоре особенно выделяется голос Кочуры. Комотделения одет во все теплое. Даже уши шапки опушены и завязаны.
- Строиться! - приказывает он.
Все понятно: хватай оружие и вылетай во двор.
- Бегом на улицу! - несется вдогонку.
Выбежав из казармы и построившись на дощатом настиле, мы узнаем, для чего нас подняли по тревоге.
Жуткий холод пронизал нас, казалось, до косточек. На самом деле, мороз стоял, как и во все предыдущие дни, где-то около сорока градусов. Однако после теплой постели ночь показалась лютой. Мы начали застегиваться и подтягивать ремни, постепенно привыкая к стуже. И тут новая команда.
- Становись по четыре!
При свете луны Кочура вытаскивает карманные часы и что-то подсчитывает. Наконец, он их прячет в карман и подает команду:
- Смирно-о, равнение на середину - у!
Только тут мы увидели командира взвода. Он стоял в своей неизменной фуфайке и внимательно следил за нашими действиями. Поверх фуфайки на этот раз была пристегнута кобура с пистолетом "ТТ" и противогаз.
Выслушав рапорт, младший лейтенант поздоровался с нами. В ответ мы прокричали так, что с телефонных проводов, посыпался снег.
- Здравия желаем, товарищ младший лейтенант!
Едва выслушав ответ, он говорит о том, что сейчас нам предстоит выйти в поле и с ходу отразить танковую атаку неприятеля.
- Командиры отделений укажут место, где вам предстоит занять оборону. Ваша задача, - продолжал взводный - отсечь от танков пехоту противника. Танки уничтожат артиллеристы. Они стоят за вашей спиной. Закончив постановку задачи, лейтенант спрашивает:
- Вопросы есть?
Вопросов не было. Тогда он повернулся к Старчаку.
- Ведите.
Что нового, полезного для нас, могла дать эта ночная вылазка? Так называемое отсечение пехоты от танков? На место нашей обороны, разумеется, не устремятся танки Гитлера. Откуда им тут, в Архангельске, быть? Здесь нет даже своих танков. Привозили американские танки и сразу отправляли на фронт, мы их видели лишь в порту. Пожалуй, и пехота не пойдет на наши позиции. В такой мороз вряд ли командиры не договорились между собой не трепать солдат.
Для чего же тогда подъем среди ночи? Чтобы поглядеть, как мы вскакиваем с нар? Как быстро одеваемся и становимся встрой? И покидаем городок? Скорее всего, за нами кто-то наблюдал, кого-то мы должны были убедить, что здешние командиры не зря едят хлеб. Пройдет проверка и - спи, солдат, и офицеры вольны распоряжаться своим временем. В такие игры мы уже играли, и за нами наблюдали, и стоило ночью выйти из городка, как через полчаса-час, неслась команда:
- Противник в поселке высадил десант! Гарнизон ведет бой с превосходящими силами врага!
Мы бегом возвращались в городок и досматривали сны. Так было в прошлом, вряд ли нынче будет иначе. Шли по темному поселку и ожидали посыльного с приказом немедленно вернуться в городок.
Бывало и по-другому. Не успевали придти с поля и раздеться, чтобы поесть, как раздавалась команда:
- К оружию! Враг рвется в поселок! Мы хватали винтовки и повзводно бежали туда, г*де противник начинал теснить наши передовые посты. Чтобы восстановить положение, мы бросались в штыковую атаку. Отмечу, что когда рота, обезумев от голода, повседневной муштры, приевшихся командиров, бежит, ощетинившись штыками, картина не из приятных. Хотя и уверен, что тебя не "зацепят" и ты не пырнешь идущего на тебя красноармейца, все же, когда перед глазами заблестят штыки, ты забываешь, что перед тобой пацаны, 17-летние юнцы. Думаешь лишь об одном, как перехитрить наступающего, отвлечь его внимание от твоей цели хоть на долю секунды. Получилось - ты взял верх!
Мне удавалось в штыковой атаке .всегда брать верх над кем бы то ни было, по крайней мере, в своем батальоне.
Речь все же не о том, хотя учебу такого характера наше командование практиковать любило, видать, начальству нравилось наблюдать, как их воспитанники орудовали штыком. Прошагав с полчаса, мы вышли на место, гд'е проводились занятия по тактике. Здесь когда-то были вырыты окопы, ходы сообщения, устроены блиндажи. Чем не готовая полоса обороны? Залезай в окопы, закрепи рогатки, установи оружие и жди.
Не мешкая, мы принялись выкидывать снег и готовиться к встрече с противником. Минут за двадцать, а может, за полчаса, каждый из тридцати с лишним бойцов уже стоял на дне расчищенного окопа и продолжал долбить стенки, освобождая их ото льда.
Пока доводили полосу обороны до нужных стандартов, разогрелись. Холод словно отступил, на небе еще ярче загорелись звезды. Выполнив все, что требовалось, мы расслабились: кое-кто и вовсе забыл коварство деда-мороза. Хотя дело не в забывчивости: некоторые привалились к мерзлому брустверу или к стенке окопа; все же меньше транжирились и без того скудные силы...
В такой момент мороз берет свое быстро, он усыпляет ослабленный организм. Стоит перестать двигаться, как тотчас же начинается зевота, глаза слипаются и нет мочи их открыть. Тут бы появиться вездесущему Кочуре или тому же Старчаку, пройтись вдоль траншей, заглянуть на дно окопчика и, заметив вздремнувшего бойца, растормошить его. Здесь можно было и покричать, даже погонять на виду у взвода, потом только спасибо сказали бы. Да что "спасибо"? - родители в ноги им кланялись бы.
Меж тем их и след простыл. А мороз все крепчал. Казалось, вот-вот начнут трещать стенки траншей, как бывает со стенами деревянного дома.
Под утро звезды, будто застеснявшись нас, солдат, замерзавших в ледяных траншеях, куда-то запропали и над полем, перелеском, всей нашей обороной нависло темное небо. Потом пошел снег: мягкий, пушистый, с виду даже тепленький. Вскоре окопы, траншеи, ходы сообщения оказались покрытыми толстым слоем снега, он сделал совсем незаметными людей.
Если бы днем поглядеть на нашу полосу обороны сверху, как говорится, с птичьего полета или с "рамы", нас, пожалуй, не обнаружил бы никакой воздушный разведчик, разве только легкий дымок от махры.
Едва начался снегопад, я услышал звук Петиного кресала и негромко спросил его:
- Костер разводишь?
Ответа, однако, не дождался и пропел:
Молочка бы с булочкой, да на печку с дурочкой!
Лишь после моей арии Петя отозвался:
- Ишь, чего захотел!
Прошел час, а может, и больше. Мы не обмолвились ни словом, говорить не хотелось, силы были на исходе. Не знаю, сколько времени мы пробыли на пронизывающем с головы до пят холоде. Почувствовав, что замерзаю, я попытался отряхнуться, сбросить с себя снег, уже не опасаясь никакой "рамы", возможно, и висевшей над нашей обороной, чтобы корректировать огонь артиллерии. Пальцы ног не раздвигались и не шевелились; они, похоже, примерзли друг к другу. Одежда, когда пытался делать резкие движения, точно ломалась: спина явно примерзла к бушлату, а он - к стенке окопа. Шея до того закоченела, что я боялся ею повернуть. Все во мне рвалось, трещало, лопалось. Поначалу боялся резких движений, да и не мог их сделать. Когда все же начал подниматься со дна окопа, и за ворот посыпался снег, он почему-то не показался холодным.
В иной обстановке и несмышленыш понял бы: я замерзаю. Тут бы выскочить или хотя бы выползти из траншеи, пуститься вскачь, потолкаться друг с другом! Может, моему примеру последовал бы Петя и другие ребята. Пусть потом орал бы на нас Кочура, пусть даже заставил бы драить казарму, чистить сортир!
- Петя! - начинаю шептать я, еще не понимая, что звука-то нет, губы не слушаются. И все же вновь зову дружка. В ответ - тишина. Наконец, мне удается выбраться из-под снега, расшевелиться и подняться на ноги. Ноги вначале были "ватными", потом почувствовал острую боль в паль
цах. Пронзил страх - я их обморозил! Вновь пытаюсь опереться на ноги и не могу. Пробую их растирать. Но разве через брюки и двойные кальсоны разогнать кровь? Чуть оклемавшись, зову дружка:
- П е т я - я? Не расхотел ли булочки?..
В ответ тишина. Вновь зову друга. Теперь уверен, что не шепчу, кричу!
Тишина начинает пугать. Выбраться из траншеи и подползти к остальным? Представляю взгляд Кочуры: страшный, лютый. Но тишина над полем пугает больше, и я начинаю тревожиться, не замерзли ли они, может, поэтому и стоит странная тишина? Предчувствие большой беды поднимает меня со дна окопа, я отряхиваюсь от снега и выползаю на бруствер.
Выбравшись на поверхность, пытаюсь ползти к товарищу. Петя ближе других ко мне. Снег мягкий, бархатный, но я ползу, как по иглам, не зная, что увижу и что впереди ждет.
Какие-то десять-пятнадцать метров тянутся чуть ли не целую вечность; где ползком на животе, где ввинчиваюсь в снег, будто юла. Чувствую, что разогрелся. Снег, что попадает за ворот, стал снова холодным и сразу вызывает озноб с ног до головы.
Едва обрадовался, что во мне вновь теплится жизнь, как чувствую, голова уперлась во что-то твердое. Еще не рассмотрев, что передо мной, я с ужасом начинаю осмысливать что-то страшное и какое-то мгновение ничего не слышу, кроме оглушительных ударов собственного сердца.
С этого мгновения меня больше не пугают крик Кочуры и его выпученные глаза, даже комвзвода больше не существует. Я сбрасываю двупалые перчатки-рукавицы и осторожно откидываю снег с лица друга, а через минуту поднимаю его на бруствер. Однако подъем не удается. Вместе с ним я падаю на дно окопа, и тут у меня вырывается крик.
Этот крик, как будут потом говорить товарищи, был таким страшным, что поднял на ноги весь взвод. Многим бы идти в ту ночь вслед за Петей...
- Петя-я за-мер-з-з, слыши-те, вы-ы-ы!
Это был не крик. Я надрывался от бессилия и боли, и, видимо, плакал. Наконец, артелью Петю удалось вытащить из окопа. Стоило его поднять, как тут же появился отделенный. Откуда он взялся? Всю ночь его не видели. Хотя как видеть, если лежали в окопах и не подавали ни малейшего признака жизни?
Увидев, что я плачу, Кочура стал успокаивать:
- Товарищ красноармеец, на войне и не такое случается!
- Так то на войне! - в сердцах вырывается у меня.
Он, наверное, не услышал моего ответа. Поднял на него глаза, а отделенного и след простыл.
Спустя несколько минут возле нас появился командир отделения, а с ним и санинструктор с санями.
Петю подняли на сани, даже не пытаясь оказать первую помощь. Впрочем, скорее всего, это делать уже было поздно.
Каковы же были последствия этой трагедии? Понесли кто из командиров хоть какое-то наказание? Может, взводный оказался под судом военного трибунала, а потом на фронте? Может, разжаловали виновных командиров - сержантов?!
Нет, доподлинно известно другое. Младший лейтенант Тихонов продолжал командовать нами, по-прежнему передоверяя взвод Кочуре. Ни малейших перемен мы не увидели. Правда, какое-то время младшой не кричал и не сверкал зло глазами, но потом все закрутилось, как и до гибели Пети. Возможно, Кочура, чувствуя вину, ждал отправки на фронт? Но, быстро оправившись от встряски, вновь начал глумиться над нами, и повлиять на него не могли или не хотели ни Старчак, ни Тихонов.
Почему никто из них не был наказан за смерть бойца, красноармейца Петра Терентьева?
Тогда мы не понимали причин столь безразличного отношения к жизни солдата со стороны командиров. Не на фронте, а в глубоком тылу! На фронте все прощалось начальству.
Уяснили это значительно позже. Гибель Пети дала понять, что выжить можно только при условии, если будешь сам бороться за себя, не надеясь на командиров. Из подобных горьких уроков и состояла наша тогдашняя солдатская наука.
