Геннадий Николаевич Куприянов в нескольких книгах о войне в Карелии и в "Замечаниях" сильно смягчил неудачи в ходе наступления войск Карельского фронта. Его понять можно. Дело в том, что он как член Военного совета фронта сам нес немалую долю ответственности за ход наступления. План-то был утвержден Верховным.
С другой стороны, в те годы он не располагал теми документами, что есть сейчас у нас. И, кроме того, не мог высказать всей правды в силу активности цензуры. Эта правда состояла из нескольких удачно проведенных операций и ряда не менее тяжелых поражений. К сожалению, о поражениях и неудачах и поныне помалкивают.
Когда наши войска мощно обрушились на противника на Свири, Седьмая армия Карфронта, действительно, ошеломила противника. Но вскоре командование финской армии опомнилось и организовало упорное сопротивление. Уже в двадцати-тридцати километрах от Свири, у деревень Самбатукса и Обжа, произошли жестокие бои.
Следы тех боев видны и по сей день. Здесь было сожжено немало наших танков: "ИС" и "Т-34".
В дальнейшем сопротивление врага возрастало. На некоторых участках фронта, например, в боях за Медвежьегорск, наши потери составляли более шести тысяч солдат и офицеров. Это по тому времени, считай, целая дивизия.
Не стану называть другие населенные пункты, которые, как и Медгору, брали грудью и большой кровью наступавших. И все же про штурм Луостари, что" на стыке Карелии и Мурмана, хочу поведать. На то есть особые причины'.
Операция по взятию сильно укрепленного района началась поздней осенью сорок четвертого года, когда на юге Карелии война уже закончилась и было подписано перемирие. Большая часть войск, что высвободились, была переброшена на Север, в том числе и на Кандалакшское направление.
Командование фронтом располагало сведениями, что под Луостари скопились значительные силы немцев. Говорили, что у них поблизости есть даже аэродром, откуда немецкие самолеты летали бомбить Кировскую магистраль и наши позиции.
По предположению разведки, самолеты, отбомбившись, возвращались на свою базу - укрытые в скалах ангары. Было истинной загадкой, где они упрятаны, с воздуха их было невозможно обнаружить.
Район Луостари немцы укрепляли более двух лет, превращая скалы в неприступные крепости. На возвышенных местах они соорудили долговременные огневые точки, соединяя их между собой змеевидными ходами сообщения. Здесь же, среди скал, немцы разместили артиллерийские орудия самого разного калибра, готовые вести обстрел противника независимо оттого, откуда он наступал. Вокруг высот на километры тянулись непроходимые болота. Летом они хлюпали жижей и плодили сонмы комаров и гнуса.
По сути, несколько десятков квадратных километров местности стали камнем преткновения на пути наших войск в Финляндию и далее в Норвегию. Наше командование подтягивало к немецкой обороне войска. Когда руководство наступлением убедилось, что имеет значительное превосходство над противником, решило атаковать немцев.
Сначала заговорила тяжелая артиллерия, взвыли протяжные сирены гвардейских минометов "катюша". К сожалению, из-за ненастья были связаны крылья авиаторов. Артиллерийский обстрел был настолько мощным, что, казалось, от вражеских укреплений остались одни развалины. Последовала команда "Штурм!" - и местность, что белела снежной скатертью, покрылась устремившимися вперед пехотинцами.
Едва цепи приблизились к огневым точкам, как те ожили. И наступавшие, особенно первые, оказались подкошенными. Шквал огня остановил рывок нашей пехоты. Атака захлебнулась. Для командования это стало полной неожиданностью. На перепаханной снарядами земле навсегда остались лежать сотни неподвижных тел.
Снова лавина огня из всех видов оружия. Теперь пальба велась, как можно было заметить, прицельно, по засеченным точкам противника. Теперь, наверное, и сам черт не уцелел бы! Снова подняли в атаку пехоту и опять ее встретил ураганный огонь.
На второй и третий день, когда небо немного просветлело, в воздух подняли авиацию, и она бомбила немецкие позиции.
Сражение продолжалось несколько дней, но наши войска не продвинулись ни на метр. Потери стали неисчислимыми. Командование, как скажут потом очевидцы, настолько растерялось, что не знало, что и предпринимать. В атаку посылали остатки войск, способных владеть оружием: интендантов, снабженцев, штабных работников, медиков.
Наконец стало ясно, что взять в лоб такой укрепленный район невозможно. Немцы были неуязвимы, словно заговорены. Командование вынуждено было признать, что промахнулось, что не знало укрепленного района и переоценило состояние своих частей, их наступательный порыв. Поэтому оно стало пересматривать свою тактику и решило оставить часть сил перед районом обороны, а главные силы бросить в обход немцев.
Как потом рассказывали участники той операции, фрицы, испугавшись русского котла, стали выводить свои войска. Несколько дней длилось сражение. Рассчитанная на краткосрочность операция превратилась для наших полков в долгую кровавую бойню, учитывая небольшую протяженность фронта и сосредоточение на ней множества огневых точек.
Мне довелось участвовать в жуткой миссии - хоронить павших в той битве. Непогребенными они пролежали больше года, видать, тогда хоронить было некому. Только в ноябре следующего года мы стали долбить им каменные могилы.
Нас - семнадцатилетних солдат, собрали в Мурмашах, что в 32 км от Мурманска. Пересчитали - чуть больше роты. Поездом мы прибыли в Кандалакшу. По пути следования нам не разрешали общаться с кем бы то ни было.
Прибыв на место, разместились в немецких землянках. Укрытые внутри скал, они были настоящими крепостями, неуязвимыми для снарядов и бомб. Внутри это были большие удобные помещения, сухие и теплые. Офицерское жилье отличалось достаточным комфортом. К нашему появлению там уже все было разорено: двойные двери разбиты, обшивка стен ободрана, койки поломаны. Как водится, везде, куда только доставала солдатская фантазия и орудие мщения - кучи замерзшего кала. На портрете фюрера был целый Монблан, видно было, что на радостях отвели не только душу...
Кое-как прибравшись, хотели было затопить печурку в землянке; но едва отмыли руки и наскоро перекусили, как нас построили, чтобы дать задание. Оно было, на первый взгляд, простым: собрать трупы, выдолбить для них ямы в мерзлом грунте и павших захоронить.
Когда мы увидели поле сражения в тусклом свете короткого мурманского дня, наши души сжались в комок: всюду, насколько видел глаз, местность была густо покрыта вытянутыми, занесенными снегом бугорками. Осторожно сметаем снег... Полностью сохранившиеся одежда, оружие, а вот лица... В мерзлых местах они были, как живые. Молодые мужчины в шапках-ушанках, часто темных от крови. Если тела были на открытых высоких местах, на выступах скал, брустверах, невысоких ветвях чахлого кустарника, на них отчетливо проступал тлен... Все-таки прошел год. Лица были исклеваны птицами, изгрызаны хищниками.
Нас ни на день не покидала печаль. Мы были в гостях у смерти, она со всех сторон бесстрастно демонстрировала свое торжество. Павших были тысячи, нас - немногим более двух сотен. В день нам полагалось захоронить на один взвод 100-150 трупов.
Был ноябрь, земля мерзлая, орудия труда - ломы и лопаты. Надо отдать должное нашим сержантам, они не разрешали сперва использовать для погребения глубокие немецкие траншеи - только в братские могилы! Их заравнивали вровень с землей. Первая неделя далась с огромным трудом - и морально, и физически; и пусть простят нас павшие, что могилы были вырыты не слишком глубоко.
Не в усталости было дело, хотя долбить мерзлый грунт, когда руки уже не в силах держать лом, - дело прямо-таки каторжное. Мы, как могли, отдавали последнюю дань преждевременно ушедшим сверстникам, последнее "прости"... Грунт тогда промерз еще не очень глубоко. От тысяч смертей, тьмы мертвых тел, неподвижно лежащих в разных, порой самых невероятных позах, в которых их подкараулила смерть, сердце у меня словно окаменело от горя. Жить бы да радоваться солнцу и белому свету этим молодым парням; вернуться домой живыми, любиться-миловаться со своими невестами или женами, народить таких же крепких и сильных сыновей, построить дом, любоваться каждую весну прилету птиц и молодой свежей листве! Не будет больше у них ни одной весны...
Особенно много тел было перед дотами, видать, косили их чуть ли не на бегу.
Из расщелины между скал вместе с куском льда мы извлекли светловолосого юношу. Тут же, рядом, вмерз и его автомат.
Сквозь полупрозрачную призму льда на нас смотрели широко распахнутые голубые глаза. У мальчишки были белесые ресницы и брови. Короткие светлые волосы, как золотая корона, впаялись в лед. Где-то, в каком-нибудь архангельском, рязанском или тульском селе его ждут мать с отцом, а, наверняка и девушка, может, даже невеста. А может быть он городской? Интересно, где жил, где учился? А вдруг он из нашей Карелии? На шее у парня солдатский медальон с личным номером.
Подошедший сержант тоже какое-то время пристально вглядывался в лицо солдату, а потом, скользнув по нашим лицам, сдвинул брови и скороговоркой заторопил: "Поспешайте, ребята! День короткий! Некогда тут разглядывать!".
В тот вечер я не находил себе места, хоть волком вой! Такой подавленности и злости на врага я давно не испытывал! За что погибли эти молодые парни, на 1-2 года старше меня? В те дни у нас не было желания даже поделиться друг с другом увиденным, ходили хмурые и сразу после ужина каждый забирался на нары и умолкал. Стоило смежить веки, перед глазами - холмики, холмики, а в ушах тюканье лома по камню или лязг лопаты о металл, видать, попался осколок снаряда или кусок бомбы - железа тут под снегом и между скал насыпаны тонны.
Ворочались, вздыхали, а сна не было. Для погребальной миссии офицеры специально привезли энное количество водки, которая иногда выручала и от бессонницы, и от простуды.
Некоторые из нас стали и днем прикладываться к спиртному. Становилось на какое-то время легче, но ненадолго. После таких "прикладываний" вечером кто во что был горазд: то рвал душу на части жалостливыми пересказами увиденного, то, наоборот, землянку вдруг сотрясал взрыв нелепого, неуместного хохота, что-то вроде разрядки уставшим нервам. Смех резко, как по команде, обрывался и сменялся еще большей тоской. Скорее бы закончить это погребение!
Потом уже применились, как себя оберегать от тоски и страха: не надо смотреть в эти страшные, тронутые тленом лица. Им уже не поможешь, а жалость вытянет из тебя все душевные и физические силы, нельзя отдаваться в когти печали и горю. Это уже срабатывал инстинкт самосохранения. Теперь мы чаще старались разговаривать друг с другом и реже оставаться один на один с убитыми - "живое к живому тянется!"
Дни, как назло, становились все темнее и короче, а морозы - злее, до - 30-40°С.
Последние бугорки из-под снега мы выдалбливали уже в январе, и всех ли убитых захоронили, сказать не берусь, так, как в ту пору снега навалило предостаточно.
Вот тогда-то офицеры и разрешили использовать для захоронения глубокие немецкие траншеи. Но и их едва хватило. Отчетливо помню, как в один из январских дней кто-то из наших начальников подводил черту - пятнадцать тысяч!
Наша задача была - заровнять могилу вровень с краями. Оставалась ровная поверхность. Никто не докажет, даже если захочет, что эти люди когда-то существовали на белом свете. Учета погибшим никто не вел, список не составлялся, медальоны с личными номерами воинов уходили под землю вместе с их владельцами.
Сейфы с документами были открыты, но документами мы не интересовались, от скорбного труда и усталости едва добираясь до нар.
Работали почти три месяца. Завершить работу помешали сильные метели, что скрыли под собой все. Теперь я то место не назову боем - бойней! Здесь безжалостно гробили молодежь. Их толкали под струи пулеметных очередей. А немцы сидели в бункерах, дотах и расстреливали наступавших, вернее, гонимых на пулеметы.
Здесь, видать, полегли целые части. В атаку гнали, кажется, и штабистов. Один солдат из нашего взвода нашел сейф и в нем обнаружил около 300 тысяч рублей. Более мелкие суммы находили и другие парни. Нашедший огромную сумму, часть раздал. Остальные деньги, а их было более 200 тысяч, прятал внутрь кусков мыла, его тут можно было собрать не одну машину, и вместе с мылом отправлял в Коми республику. Операция по отправке мыла-денег проводилась им до марта 1946 года. "Пристраивал" он деньги уже в Мурмашах, что в 32 километрах от Мурманска. У меня осталась его фотокарточка: парень из Коми республики стоит в солдатской форме, шапка заломлена на правое ухо, одна нога чуть выдвинута вперед. Смуглое лицо с ехидцей глядит на снимавшего.
Почему у нас на Севере не было похоронных команд? Ведь они были во всех армиях, включая царскую. Почему не было никаких распоряжений об учете погибших? Сколько тысяч семей мы возвестили похоронками о без вести пропавших?
Спрашивается, могли ли войска обойтись меньшими потерями? В том же Луостари? Двух ответов быть не может. Генеральному штабу не переводить Мерецкова на Карельский фронт - это раз. Для резкого сокращения потерь Мерецкову не следовало удалять с фронта опытных офицеров - это два. И совсем дело дрянь - брать с собой лентяев, склочников, пусть с генеральскими погонами - это три. Как могли волховцы претендовать на роль полководцев, если они, совсем не зная тактики врага на севере, почти вслепую, решили воевать с опытным противником?
Есть, конечно и другие причины столь крупных потерь. Летом 1944 года Красная армия вела наступательные бои на всех фронтах, командующие фронтами и армиями стремились вперед, не считаясь ни с какими потерями. Они, опережая друг друга, рапортовали Верховному об одержанных победах, взятии городов и освобождении целых областей и республик. В такой гонке людские потери в счет не . шли. Считали километры, освобожденные столицы, взятые в плен дивизии, корпуса, армии. Где тут считать убитых? Покалеченных?
Тыл уже едва-едва обеспечивал наступление пушечным мясом.
Кстати, там, в Луостари, нам не попадались трупы немцев. Тогда, осенью 1945 года, мы этому не придавали значения.
Сейчас сопоставляю и нахожу: немцы лучше нас ценили своих. Пожалуй, этим отчасти и объясняется то, что наши потери в войне значительно превысили немецкие.
Снова о потерях и упрямстве командования. Наши потери в Карелии летом 1944 года неслыханно возрастали по мере того, как войска углублялись на финскую территорию. Каждый километр брали большой кровью. К концу июля фактически людские резервы Карельского фронта оказались на исходе. И армия застряла под небольшим городом на берегу Ладожского озера Питкярантой. Здесь война и закончилась.
Помню, старший брат, сражавшийся в составе Седьмой армии, писал из Кирова, куда был доставлен после тяжелого ранения под Питкярантой:
"Здесь нас очень много. Ухода никакого. Отсюда мне не выбраться."
Там, в госпиталях города Кирова, умерли от тяжелых ранений еще трое с нашего района.
О боях под Питкярантой, скорее о неслыханном убиении солдата, нельзя говорить спокойно. .
Не потому, что память о брате, получившем там смертельную рану, не дает покоя. Ранней весной 1946 года мне довелось увидеть Питкяранту собственными глазами. Городок лежал в руинах. Бои там были очень жестокие. Но почему наши шли в лоб оборонявшимся? При наличии огромного количества самолетов, тех же ИЛов-вторых, прочих штурмовиков и бомбардировщиков? Многих сотен истребителей?
В результате такого глупого упорства армия несла неисчислимые потери. Одни уже тогда, в 1945 году, назвали цифру: 16 тысяч. Спустя несколько лет ее довели до 20 тысяч. Несколькими годами позже назвали 24 тысячи. Захоронения продолжались, и цифра росла: сперва до 28 тысяч, еще позже свыше 30. Росту той страшной цифре, кажется, нет предела. А следопыты находят все новые захоронения, причем, сразу до 400 воинов.
Конечно, не об отсутствии боеприпасов, новейшей наступательной техники говорят потери. Только о том, что командование вовсе не считалось с потерями, скорее всего, из-за трусости перед Сталиным. И может быть, о наглости? Знали, понимали: они не отвечают более ни за что, кроме как за сроки вывода Финляндии из войны.
Стоит спросить: разве такое положение вещей было только в том, 1944, году и лишь в Карелии? А что, собственно, изменилось в стратегии генералитета за послевоенные годы? О чем говорит участие Советской армии в войне в Корее? Интервенции в Венгрии и Чехословакии? Наконец в афганских событиях? Чечне?
В феврале-марте 1944 года все газеты Финляндии, будто сорвавшись с привязи, начали писать о планах красных по захвату страны.
Радио с утра до поздней ночи с небольшими музыкальными паузами передавало заявления граждан. Из них следовало: Советы, по всей видимости, с наступлением лета бросятся на Финляндию и покорят ее народ, превратят в рабов. Из этих выступлений следовал четкий вывод: финны до последнего будут драться за свою независимость.
Эта пропагандистская шумиха относительно планов Советского Союза нужна была правящим кругам страны для очереднего подъема финского патриотизма. Кстати, он во все времена был, как говорится, "на уровне" и не показной.
Как должно быть известно, часть зимы командование финской армии посвятило укреплению переднего края обороны, особенно побережья от самого "Стального кольца", как финская пропаганда окрестила состояние окруженного Ленинграда, до Хельсинки и даже до Ханко.
К лету 1944 года побережье, а местами и ближние острова, ощетинились каменными надолбами в пять-шесть рядов. Это были сотни кубометров отесанных руками десятков тысяч военнопленных каменных глыб, зарытых частично в землю.
Финские военные готовились к встрече десанта Красной армии по всей линии побережья, почитай, чуть ли не от самого Ленинграда до западной границы Финляндии.
При первом знакомстве с обороной побережья любой, мало-мальски знающий современную технику и состояние десантных войск того времени, сказал бы: в этих ощетинившихся каменных глыбах застрянут не только танки, если их как-то удастся высадить, но и погибнут тысячи десантников, так как все побережье было нашпигованно минами, а там, где они казались неэффективными, финны припрятали авиабомбы.
В том, что в Суоми готовились к встрече десанта, не могло быть ни малейшего сомнения.
Все население, особенно дети, старики, школьники еще ранней весной были эвакуированы со всего побережья вглубь страны.
Располагала ли Красная армия, в частности Карельский фронт, такой силой, чтобы выбросить крупный десант где-то, скажем, в районе Ловийса-Порвоо? Это в пределах 50-100 километров от Хельсинки? При этом рассчитывать на успех операции? Едва ли.
И все-таки, Маннергейм продолжал укреплять побережье. Состояние обороны побережья мне довелось видеть собственными глазами, плавая юнгой.
Объяснение приходит, едва начинаешь знакомиться с общей обстановкой на фронтах Второй мировой войны.
До 1943 года Суоми фактически не ожидала русского десанта или какого-то крупного наступления войск Карельского фронта. Сама финская армия пока имела превосходство в живой силе. Это потому, что потери ее были весьма незначительными, как убитыми, так и ранеными и пропавшими без вести.
После Сталинграда в правящих кругах заговорили о том, что Финляндия должна отойти от блока с гитлеровской Германией. По завершении битвы под Орлом-Курском и в низах пошли разговоры о том, что Финляндия должна разорвать всякие отношения с Германией. Помню, как моряки нашего судна, ранее я уже говорил, что почти все они воевали в Зимнюю войну, не таясь, рассуждали о том, как лучше было бы изгнать немцев из страны. Они были готовы браться за оружие. Кстати, задолго до Орловско-Курской битвы меня взяли в гости на соседнее судно, на котором плавали, как мне объяснили, друзья наших матросов. Мы тогда стояли в порту города Котка. Пригласил идти в гости один из шестерых обитателей нашего кубрика, мой опекун, Эркки Юхансон.
Про Юхансона стоит сказать несколько слов. Был Эркки среди всей команды наиболее приметным человеком, настоящий морской волк. До войны плавал на судах США, Великобритании, Испании, Франции, Швеции. Возможно, потому знал множество языков.
Зимняя война его не задела, в отличие от остальных членов команды. Этим и объяснялось то, что он никогда ни перед кем не гнул спину, и казался всегда независимым, имел свое суждение о войне. Всегда отличавшееся от мнения властьпридержавших.
В одно время говорили о том, что на умы финнов активно влияли коммунисты. Может быть... на того же Юхансона, но мне не довелось видеть Никого из сочувствовавших, даже среди моряков. Никто из них не хотел воевать с немцами ради идей социализма. Не могу не вспомнить еще одного знакомого, Эркки Туоминена. Жил Туоминен в семи километрах от города Ловийса. Там потом советские специалисты построят АЭС.
Эркки был на два года младше меня. Несмотря на это, иногда вел довольно зрелые разговоры. О том я стал судить, конечно, гораздо позже.
Однажды, рассуждая о роли снайперов в войне, он сказал:
- Если суммировать все сведения, что представляются о снайперах нашей армии, то в Красной армии некому сражаться против нас. Она вся уже отстрелена.
Кстати, аналогичное заявление мне довелось слышать от профессионального разведчика Вигонена. Только наоборот.
- Весной 1944 года командующий Карельским фронтом полетел в Москву, - рассказывал Вигоней. – Там намеревался получить дополнительно несколько дивизий до начала наступления от Свири до Медвежьегорска.
Прочитав докладную Мерецкова, начальник Генерального штаба Красной Армии Василевский отметил: - Ваши снайперы полностью истребили уже всю финскую армию. Теперь вам новые дивизии ни к чему. Нынче вы можете маршировать до Хельсинки, не потеряв ни единого красноармейца.
Если говорить об объективной информации военных лет, ее в Суоми привозили моряки торгового флота. Вести были тревожные. Особенно с лета 1943 года, когда вермахт потерпел сокрушительное поражение под Орлом и Курском. Казалось, после этого правящие круги Финляндии пересмотрят свое отношение к Гитлеру. Ничего такого не случилось, и страна оставалась в фарватере Германии. Хотя объяснить лояльность Финляндии к Германии только материально-технической помощью, что она имела во все годы войны, вряд ли правомерно. Причин гораздо больше. И все же повторяю: помощь, что доставлялась судами зимой и летом, сквозь пургу и снегопады, льды и минные поля, многих финнов, добивавшихся мира, заставляла оглядываться и таиться.
Конечно, случаи раздора между финнами и немцами бывали. Как ни странно покажется, более всего в начале войны. Наивысшего накала они достигли к лету 1942 года. Именно тогда гитлеровцы вынуждены были перебрасывать свои дивизии с юга Финляндии и Карелии на север.
Особенно ревниво финны относились к своим "лотта". В финской армии их насчитывалась не одна тысяча. Выполняли они разные обязанности. Шли по медицинской части, работали в штабах, исполняли функции связистов, обслуживали столовые и прочее.
У нас организацию "Лотта-свярд" всегда считали реакционной. И теперь такое мнение остается у бывалых воинов. А "лотта" выполняли те же работы, что и наши солдатки: мыли, стирали, сидели за телефонами, ублажали командиров. "Лотта" Финляндии предпочтение отдавали чужакам-немцам. К ним прямо льнули.
В начале войны финские солдаты и офицеры пытались их увещевать, стыдить. Анекдоты складывали. Сочиняли песенки, вроде таких:
Piika tyttokin on lotta puvussaan
ylioppilas arvoltaan
jos joku hanta suomeksi tervehtii
han ei ymmara laisinkaan.
(Скотница и та в форме лотта
С высшим образованием.
Если с ней кто-то здоровается,
Она того не понимает.)
Существовали и более жестокие меры, вынуждавшие "лотта" остерегаться открыто шашни разводить с немцами.
На фронте, случалось, их стригли наголо, голову мазали смолой и так выпровождали к себе на родину. Рассказывали и про многие другие факты экзекуции... И все-таки, дикие случаи постепенно сменились благонравными. Финночкам, изменявшим своим парням, противопоставляли карелок, хотя мне лично не приходилось их видеть гуляющими с финнами.
Noita Karjalan
kaunia naisia –
Suomen uusia
alamaisia.
(Эти Карелии
Красивые женщины –
Финляндии новые подданные)
Летом и осенью 1943 года приобрели популярность многие женские имена. Финны уже не мазали головы своим неверным подругам смолой, не ругали, что те предпочитают им немцев. Они высмеивали изменниц в сногсшибательных анекдотах. В то же время про своих любимых, которые преданно их ждут дома, фронтовики распевали трогательные песенки. Вот одна из них:
Kevat kauneimmillaan
oli silloin
kun ma laksinluotasi
rakaspikku Irmeli.
(Весна была в самом цвету,
Когда я покидал тебя, моя любимая,
Маленькая Ирмели)
