Глухой стеной отгородились синемуксинские деревни от внешнего мира, дорог напрямую к ним нет. Чтобы попасть в Кинелахту, допустим, из Петрозаводска, надо сделать крюк километров этак в шестьдесят с гаком.
Учитывая такую отдаленность от стратегически важных участков, финны использовали Кинелахту как тыловую базу своих войск. Сюда выводились на отдых части, потрепанные в боях, здесь в здании семилетней школы был развернут госпиталь.
Войска размещались не собственно в деревне, а неподалеку от нее в лесу в палатках и, как правило, у озера, на мысу, омываемом с трех сторон водой - все меньше участок для охраны.
Финское командование, видать, настолько уверилось за месяц в своих силах, что о контрнаступлении советских войск не думало. Между тем, бои в окрестностях села Туулокса, куда так быстро продвинулись финны, затянулись. Их части с ходу форсировать реку не смогли, бои разворачивались не по финскому сценарию. Каждый раз наши отбивали атаки противника, а однажды сами форсировали Туулоксу и погнали финнов. Мы поняли это по той спешке, что эвакуировали раненых, грузили госпитальное имущество и свертывали подразделения, разместившиеся в лесу. Но этот успех был кратковременным. Гнать финнов от берегов Туулоксы к Кинелахте, что составляло сорок пять километров, нашим войскам было бы не под силу с тогдашним обеспечением техникой, а главное психологическим состоянием войск. Гораздо проще было бы закупорить расквартировавшиеся в тылу финские части со стороны деревни Видлица. До нее было тридцать километров. Финны оказались бы в мешке, иной дороги для отступления не было. Но задним умом - все богаты.
После трехдневных боев финны форсировали Туулоксу, и с того времени их не удавалось остановить до самого Лодейного Поля и Свири. Боевые части, наконец, ушли из нашей деревни - они требовались жарким участкам фронта. Им на смену пришли военные полицейские (Sotapoliisi). Отныне они представляли для нас власть, администрацию, судебные органы. В их полномочия входило не только поддерживать порядок, установленный оккупантами, но и налаживать жизнь местного населения.
Нас объявили "новыми подданными", а завоеванная территория Карелии стала называться Ita-Karjala (Восточная Карелия). Финские солдаты распевали модную песенку: "Noita Karjalan kaunia naisia - Suomen uusia alamaisia" - "Эти красивые карельские женщины - новые подданные Финляндии".
Новые подданные, так же, как и старые, должны были чем-то питаться. Голод среди местного населения в планы завоевателей не входил. Они недолго ломали голову над тем, как перевести нашу жизнь с привычных общественных рельсов на частнособственнические. Сперва на коллективных началах была создана рыболовецкая бригада, поскольку невод был в деревне единственным. Улов распределяли без надзора полицейских - по едокам. Рыбу добывали, пока позволяла погода - до ледостава.
В семьи, где не было коров, оккупанты перераспределили колхозных буренок, и как ни претил бывшей секретарше Лизе запах навоза, с коровой ей пришлось-таки возиться.
Особо полицейские нажимали на уборочную. В то лето стояла жара и страшная сушь. Тянуло дымом и гарью из леса; месяцами, не переставая, горели лесные чащобы, подожженные снарядами. Пересыхали ламбушки. Развороченные, в воронках от взрывов, поля и огороды представляли собой жалкое зрелище. Но полицаи были методичны. Выгнав с утра на поле всех от мала до велика, даже молодух с малолетками, строго приглядывали, кто как трудился. Короткий отдых на обед - и снова, дотемна работа. Не признавали ни болезней, ни недомоганий - пока не свалишься с ног. И так - все лето и осень, пока не убрали урожай с полей и огородов. Военные полицейские были людьми скорыми на расправу, при них бывшие колхозники отлынивать от работы боялись: наказание следовало тут же.
Когда закончили копать картошку, часть урожая финны взяли себе, увезли в Видлицу. Остальное, опять же, было распределено по едокам.
Надо отдать должное, финские солдаты не мародерствовали. В трудные 1941 и 1942 годы с населения не взымалось никаких налогов - лишь бы себя прокормить сумели. Оккупанты всячески способствовали, чтобы их новые подданные вернулись к своим единоличным хозяйствам. Позднее, недалеко от Олонца, они выстроят большую механизированную мельницу, и потянутся туда телеги за телегами с ячменем, рожью и пшеницей.
Как заставляли финны работать, мне никогда не забыть. Однажды, закончив боронить, я очень устал. Хотелось пить. Под самым вечер, не спросясь полицая, я вернулся домой, благо он был рядом с полем. Распряг лошадь, пустил пастись. Дома попил водички и, не раздеваясь, прямо на полу заснул, как убитый.
Разбудил меня громкий стук в дверь, - полицай тарабанил рукояткой плетки, - и ругань: "Перкеле!" (чёрт!). Одним рывком он поднял меня за грудки с полу: "Не смей без разрешения уходить с поля!" Затем, размахнувшись, огрел плетью и, со злостью распахнув дверь, вышел. От усталости я не пытался даже оправдываться. Тот урок мне запомнился на всю жизнь. За время оккупации мы знали только работу, одну работу! Зимой лес'озаготовки, весной - сплав леса, потом вспашка, сев, посадка картошки.
Осенью 1941 г. полицаи, слава Богу, из нашей деревни убрались, но порядок, установленный ими, оставался до прихода наших войск.
Сразу же по завершении сельхозработ возобновились занятия в нашей школе, только теперь преподаватели были другие: чопорный, сухопарый Пертти в чине лейтенанта и ефрейтор Эйно, помоложе и попроще. Их специально привезли в Карелию: по замыслу Маннергейма, великой Финляндии в рамках новых просторных границ потребуется много грамотных специалистов и тысячи рабочих рук. Школьная программа была рассчитана на пять лет. Учились все в одном классе, преподавание велось на финском языке, так же, как и до этого, в нашей советской школе. Имена нам тоже дали финские, я теперь был - Юхо, а мои дружки Вася и Петя - Вилле и Пекка, хотя к новым именам мы так и не привыкли. Мне никогда не забыть, как певуче звала меня домой с улицы мама: "И-й-ва-а-на!" Сейчас меня так же нежно называет одна очень хорошая женщина; когда-то давно она сказала, что в имени моем слилось что-то от ивы и что-то - от воды.
Одному существу только позволялось называть меня по-фински. Это была Лемпи. Она появилась в деревне с наступающими частями. Вместе с тремя другими девушками-телефонистками они обслуживали крупногабаритный коммутатор. Среди них Лемпи сразу же бросалась в глаза.
Во-первых, она была выше их на целую голову, а во-вторых, ее белые шелковистые волосы, милое чистое лицо, с детским розовым румянцем и огромные синие глаза сразу создавали впечатление какого-то светлого пятна. В ее присутствии неизменно ощущалась атмосфера нарядности. Я часто пытался разгадать, в чем здесь секрет. Только не в одежде. На ней была такая же форма "Лотта-Свярд", как и на остальных: защитного цвета платье с длинным рукавом и черные сапоги на небольшом каблуке. Сидело все это безукоризненно, в данном случае не одежда украшала человека, а наоборот.
В том, что это на самом деле так, мы скоро смогли убедиться. На ранней зорьке, когда был хороший клев, мы с Петей и Васей то и дело таскали окуньков, стоя с самодельными удочками на небольшом каменистом выступе над водой. Вдруг Петя толкает локтем: "Гляди!"
Метрах в двадцати от нас на высоком мысу раздевалась Лемпи. Она нас заметила, но не обратила ровно никакого внимания, будто мы были частью молчаливых берегов, чем-то неодушевленным, вроде камыша или сосен. Разинув рты, мы забыли о поклевке. Ровный красноватый свет, что разливался с неба, отражаясь в водах Синемуксы, окрасил в нежно-розовые тона волосы, шею, грудь, колени девушки. Она напоминала изящную, стремительную статуэтку Меркурия с крылышками на сандалиях из бело-розового фарфора, что я однажды с любопытством вертел в руках в одном богатом доме. Душа моя замерла от восторга. Это было непередаваемое словами сочетание удивительной пропорциональности тела и красиво-правильных продольных линий рук и ног, сближающихся у щиколоток и запястий. Все это я мгновенно ощутил интуитивным, художественным чутьем пробуждающегося мужчины; в этот момент голос естества пульсировал во мне очень определенно, я уже научился его понимать.
Только начал всматриваться внимательнее, как розовый божок разбежался и, взлетев в прыжке над мысом, почти без брызг, скрылся в блестящем зеркале озера. - Ой! - вырвался у всех возглас ужаса: там, у самой кромки воды, в глубине торчали острые, как щучьи зубы, камни. Знала ли о них Лемпи? Секунды казались слишком долгими... Вынырнула она неожиданно - далеко от берега и, с фырканьем захватывая воздух, по-мужски резко поплыла кролем к середине озера. Потом, быстро развернувшись, опрокинулась на спину и, работая руками, как веслами, а ногами вместо винта, легкой лодочкой вернулась к берегу. Осторожно обошла камни и, словно нехотя, поднялась на мыс. Скрутив в жгут белые, как лен, волосы, девушка отжала их, а потом, стала быстро растирать полотенцем грудь, спину, ноги, живот. Тут уж мы налюбовались и на тонкую талию, и на аккуратненькие, крепкие, как яблоки, мячики грудей и на все прочее, что мы так любим в женщинах, но что я, увы, - не мастер расписывать. Божок из розового на глазах становился красным. Потом все это, к нашей жалости, скрылось под одеждой, и только ветер касался белых красивых прядей, которые она подставляла под его струи.
С тех пор, когда я, неважно, в какой связи, размышляю о женской красоте, первое, что всплывает перед глазами - нежно-розовая в красках зари, необычайного изящества фигурка, взлетающая над зеленым обрывом в бездну. Разве можно было даже близко поставить это чудо рядом с нашими деревенскими? Это был иной, высший мир. Лемпи являлась материальным воплощением своего имени (Лемпи - любовь).
Я так никогда и не узнал, откуда она, городская или деревенская, где научилась прыжкам и плаванию, щукой уходя под воду. Лемпи никогда не заговаривала с нами, то ли считая нас малолетками, то ли не снисходя к подданным. А может быть, мы действительно были для нее частью синемуксинских берегов, чем-то чужим, не заслуживающим внимания? Какая необходимость заставила ее окунуться в грубую прозу жизни и решиться вместе с мужчинами пойти на войну, сталкиваться с кровью, болью, насилием?
После впечатляющей рыбалки красота Лемпи не давала покоя всем нам троим. Где мы только ни старались ее подкарауливать! Часто украдкой подглядывали в окна, когда она дежурила. Коммутатор был установлен в доме на краю деревни у самого леса, и мы, чуть поднявшись на горку, могли наблюдать, что там делается, даже не влезая на завалинку. Лемпи плавала до самых морозов, и мы так же регулярно ходили на нее любоваться; улов в такие дни был неважнецким.
К зиме фронт стабилизировался, и трое телефонисток уехали; видимо, их перебросили поближе к передовой. Из финнов в деревне остались комендант и Лемпи. В ее распоряжении находилось отделение связи и небольшой коммутатор - крупный увезли с собой телефонистки. В обязанности девушки входило принимать и разносить почту и обеспечивать телефонную связь.
Лучшего почтальона для деревенских придумать было трудно. Лемпи первой здоровалась со старшими по возрасту, в ней не было и тени высокомерия. К началу зимы она знала по имени каждого своего подданного. Если из соседних районов сельчанам приходила весточка, Лемпи старалась поскорее доставить ее, но никогда не вступала с деревенскими в пустые разговоры, не входила в их дома. Дистанцию эту она нарушила лишь однажды...
