Порыв ветра  был такой силы, что легко оторвал покрытую железом крышу сарая и унёс неизвестно куда. Дед проснулся от ужаса: сначала  раздался грохот, затем повеяло холодом, и, наконец, его окатило струями ледяной воды, проникающими под кошму и одежду. Пришлось срочно перебираться в другое, более сухое место. Сон был безнадёжно перебит, и дед, расположившись на мешках, трясущимися от холода и волнения руками, достал из кармана сигареты. Закурил. От тёплого дыма стало как будто  немного спокойнее и уютнее. Фомич, так звали деда, затягивался с такой жадностью, словно сигарета могла согреть его или отвлечь от  наполнявших голову грустных мыслей.

Вдали слышались раскаты грома. А может, это были звуки от взрывов. В последнее время всё настолько перемешалось, что отличить одно от другого старческое ухо уже было не в состоянии. Война шла настолько близко, что взрывы вошли в привычку, прятаться от них надоело, а после того, как  снарядом разорвало на куски прямо во дворе его старуху, а хата взлетела на воздух, развалившись на части и вспыхнув в одно мгновение, дед постоянно находился в ожидании смерти и искренне верил в то, что после неё они снова будут с бабкой вместе. Прямо во дворе он её и похоронил, закопав в ногах колышек с табличкой.

Мысленно Фомич благодарил Бога за то, что несколько лет назад отправил сына с невесткой и внуками в Россию в поисках лучшей доли. Говаривали, что там можно найти  работу с достойным заработком, и не соврали. Дети с внуками там прижились, старшие работали, младшие – учились. Самое главное, они находились в безопасности, и хотя уже несколько месяцев дед ничего о них не знал, но почему-то был уверен: всё там хорошо. Во всяком случае, там не было войны, и слово «ракета» ассоциировалось скорее с Новым годом и полётами в космос, чем с разорванным на части телом его жены.

Накануне днём проходящие мимо солдаты заставили деда кричать  «Слава Украине!» и долго смеялись над ним, когда он своим слабеньким да ещё прокуренным голоском, почти по-петушиному, выполнил их требование. Теперь  Фомичу было немного стыдно за  себя и за своё малодушие. Ну что бы они с ним сделали? Поколотили бы? Убили? Смерти дед не боялся, он боялся издевательств над собой, боли, но теперь, ранним утром, в мокрой холодной одежде и это казалось ему  пустяком по сравнению с завтрашним днём, когда он будет постоянно ощущать перенесённые унижения и ни на минуту не сможет забыть о них. Никогда.

Зашевелился в свой конуре пёс Борман. Звеня цепью, вылез на улицу, моментально промок, справил естественные надобности, приподняв лапу, отряхнулся и полез обратно.

- Борман! Как же я забыл про тебя!

Дед засеменил к собаке, отстегнул её от цепи, и уже вместе они отправились в укрытие.

- Борман! Бедняга, как же ты пережил-то всё это!? Мы, люди, не можем ни фига понять, что творится, а уж ты-то и подавно не поймёшь!

Собака прижималась к старику, слушала и внимала каждому его слову, преданно глядела ему в глаза и старалась лизнуть хозяина в лицо. Потом они долго сидели,  прижавшись  друг к другу, смотрели в одну сторону и думали. Каждый о своём, а может, об одном и том же. О прошлом, настоящем и, что самое страшное, о будущем. Вокруг вырисовывались развалины соседних домов. Картины, открывающиеся с рассветом, ужасали  одна сильнее другой.

Вот дом соседа, а точнее то, что от него осталось. Головёшки. Бандиты изнасиловали всех  его  трех  дочерей. Сосед в тот же день повесился с горя, а через несколько дней не выдержало сердце у его жены. Была семья, и не стало семьи. Война ни одного двора не обошла, и везде она оставила свои страшные отметины. Что-то слегка похожее  Фомич  испытал однажды, когда его, а также тысячи таких как он привлекли к ликвидации последствий Чернобыльской катастрофы. Страшная картина, ужасающее безмолвие, крыша взбесившегося реактора, несколько минут на подвиг и затем последующая жизнь с вопросами без ответов, с заявлениями типа: «Мы вас туда не посылали!», страх за себя и своих друзей-ликвидаторов. А реактор всю жизнь перед глазами! Как напоминание и как назидание.

Дед был неизлечимо болен. Во всяком случае, так деду казалось. Волосы его  поредели и поседели, глаза стали  мутными, нос – рыхлым, рот – беззубым, шея – морщинистой, ноги – кривыми. Походка выглядела неуверенной, а взгляд – отсутствующим. Болезнь эта называлась старостью и только усугублялась теми обстоятельствами, которые сопутствовали  Фомичу на протяжении всей его жизни.

Рассвело. Дождь понемногу стих, ветер ослаб. Где-то неподалёку послышался звук мотора, перемешанный с лязгом гусениц.  Наверное, танк. Потом прозвучали автоматные очереди, и снова всё стихло. Через несколько минут раздался громкий смех, похожий скорее на лошадиное ржание. Вскоре его взору предстала  группа обвешанных оружием с ног до головы солдат, шатающейся походкой бредущих в его сторону. Вчерашние гости.

- Здоровеньки булы, старик! Слава Украине! – сказал один из них.

- Здоровеньки булы, если не шутишь! – отвечал дед.

- Ты чё, старик, не понял что ли вчера? Тебе снова надо объяснить чё-ли?

Фомич почувствовал ужас, когда прямо перед его ногами землю вспорола автоматная очередь. Мелькнул хвост прячущегося в конуру Бормана. Лицо бандита с квадратным подбородком, и без того не отягощённое интеллектом, искажал оскал, и непонятно было, то ли он смеётся, то ли гневится.

- Ты что ж это, сынок, воевать со мной пришёл, со стариком? Так у меня из оружия только вилы! Пристрелить меня хочешь? Так давай, мне уже всё одно не жить! – голос  Фомича с каждым словом крепчал и последние его слова прозвучали почти жёстко, так, что он сам собой внутренне загордился. Солдат же, наоборот, немножко сник, и его слова прозвучали не очень убедительно.

- Героям Слава! Вот как надо отвечать, старик! Ты это, не забывай, а то я злой после вчерашнего!

Дед почувствовал запах перегара. Солдаты снова по-конски заржали.

- Старик, давай-ка доставай нам из своих закромов выпить да закусить! Встречай гостей, хозяин! – требовательно предложил другой, в каске гитлеровского образца, солдат. На каске отчётливо виднелась нарисованная чёрной краской свастика.

- Чем же я угощу вас, сынки?! – с трудом выдавил из себя дед. – От дома, видите, ничего не осталось!  Хозяйку мою надысь снарядом убило, дом сгорел, только мы с Борманом и остались, с псом моим!

- Ты что, старик, оборзел!? Ты собаку именем партайгеноссе назвал? Да я тебя вздёрну сейчас, сука! – заорал самый маленький, но с самым омерзительным лицом солдат. Из  щербатого  рта у него забрызгала слюна, а рожу перекосило, будто смертельную обиду нанесли лично ему.

Несколько ударов заставили Фомича упасть на землю, и он уже приготовился предстать перед страшным судом, как сквозь звон в ушах услышал, что с ним снова разговаривают и что за шиворот его ставят на ноги.

- Бери лопату! Швидче! – дед только через несколько минут понял, что от него хотят бандиты.  Солдаты заставили  Фомича разобрать головёшки в том месте хаты, где у него был люк в подпол, а после того, как он лопатой расчистил крышку люка, грубо оттолкнули его, и один из них полез вниз. Через несколько секунд оттуда послышалось радостное реготание, и лица остальных моментально просветлели. Нашли горилку.

- Ну, всё, старик, свободен пока! – смилостивился щербатый. – Я ещё подумаю, как тебя наказать!

Дед пошел в своё укрытие и там, сидя на мешках, наблюдал за веселящимися неподалёку солдатами и за забившимся от страха в конуру Борманом. Пёс инстинктивно осознавал, что люди, хозяйничающие во дворе, пришли не с добром, и что от них можно ожидать чего угодно. Если у собак имеется интуиция, то Бормана она не подвела. Через некоторое время бандиты снова вспомнили про пса и приказали деду привести  Бормана к ним. Когда Фомич вытащил упиравшегося кобеля из будки, изрядно охмелевшие бандерлоги начали исполнять что-то напоминающее ритуальный танец пациентов психбольницы: кричать «Хайль!», вскидывая руку в фашистском приветствии, смеяться, подпрыгивать, снова смеяться, снова прыгать и так без конца. Собака в страхе прижалась к ноге хозяина, а дед смотрел на прыгающих придурков и ему было их жалко. Он понимал, что это больные люди, а ещё обиднее было от того, что страшной болезнью поражена  огромная часть населения страны.

Бандиты привязали пса к яблоне, сказали старику, чтобы он проваливал восвояси, и продолжили веселье. Они на коленях подползали к Борману, выпивали, падали на землю от смеха и казалось им, что всё происходящее очень смешно. Закончилось веселье тем, что обезумевший от страха кобель укусил щербатого прямо за его протянутую руку. Нацист сразу забыл, что всего несколько минут назад поклонялся Борману, взвыл от боли и очередью из автомата пристрелил бедное животное. Увидев, что произошло, Фомич не смог удержаться и заплакал от беспомощности.

Днём возобновились боевые действия. Стало понятно, что дом деда  находится аккурат на линии огня, так как стреляли и с одной, и с другой  стороны. Солдаты, не ожидавшие, что гулянку прервут на самом интересном месте, оживились, насколько были способны на оживление. Один из них поковылял заводить танк, а двое других постарались занять позицию прямо во дворе Фомича. И тогда дед вспомнил про своё оружие, и уже через несколько секунд он стоял с вилами наперевес, а ещё через минуту  эти  вилы торчали из спины занявшего позицию бандита. Его квадратный подбородок  тюкнулся оземь, а дед уже подбирался ко второму стрелку. Тот успел оглянуться в последний момент, но это не спасло его. Вилы бьют без осечки, и обладатель гитлеровской каски также потерпел поражение в этой битве с народным оружием.

Дед присел на то место, где ещё час назад пировали бандиты и стал ждать третьего. Он не сомневался, что тот появится.  И не ошибся. Подъехал танк, из люка выскочил танкист с обезумевшим лицом, на котором явно выделялся щербатый рот. Подбежав к одному из своих собутыльников, затем к другому, он  обернулся к безучастно сидящему за садовым столом Фомичу и губы его начали вибрировать с такой скоростью, что дед даже немного  помедлил, прежде чем воткнул свои вилы в грудь фашиста. Хрюкая, подонок упал сначала на колени, потом свалился набок и оказался голова к голове с Борманом.

Фомич никогда не воевал. Он никогда до этого не убивал людей. Даже когда нужно было забить хряка, он приглашал кого-нибудь из односельчан. Из рассказов он знал, что когда человек убивает другого человека в первый раз, его начинает тошнить, мучают переживания и внутреннее самоедство. Странно, но ничего подобного с ним в этот момент не происходило. Вероятно, потому, что он не относил убитых к людям, а, может, не способен был переживать.

Вечером появились  люди в военной форме. Они не смеялись, были трезвыми  и сосредоточенными. Подойдя к пепелищу Фомича, они увидели картину, которая не оставила равнодушным ни одно сердце ополченца. Во дворе, параллельно друг другу, лежали три трупа в солдатской форме. У одного был неестественно квадратный подбородок, второй лежал с открытым щербатым ртом и в открытых его глазах застыл смертный  ужас. Третий, посередине, был в каске «от Гитлера». В ногах у них, поперёк, лежал, вытянув лапы, мёртвый пёс. Неподалёку валялись обыкновенные вилы, испачканные кровью. Обыкновенный народный трезубец. И все, стоящие рядом, усмотрели аналогию между этими картинками.

Только теперь все заметили, что один из ополченцев стоит на коленях возле холмика с табличкой и плачет, уткнувшись подбородком в грудь.

- Мама! Прости, я не успел! – навзрыд шептал он, но шёпот его был слышен всем. Бойцы обнажили свои головы и с потерянными лицами  столпились вокруг скорбящего сослуживца. Не было таких слов, которыми способно было утешить ополченца.

Фомич подошёл своей неуверенной походкой к могиле жены и плюхнулся на колени рядом с сыном. Уткнувшись в плечо друг другу, они долго стояли так, не шевелясь, и только подрагивающие плечи их говорили о том, они общаются на языке слёз и чувств.